Комический роман

Старый комедиант, терпя преждевременно адские муки, то есть, я хочу сказать — будучи смертельно влюблен, лежал еще в постели, когда Раготен, терзаемый любовью, будто резью в животе, пришел просить его похлопотать о его деле и сжалиться над ним. Ранкюн ему обещал, что не кончится еще день, как он окажет ему услугу и обратит на него внимание его возлюбленной. Когда Ранкюн кончал одеваться, в его комнату вошел Раппиньер и, отведя его в сторону, признался ему в своем недуге и сказал, что если тот приведет его в милость у мадемуазель Этуаль, то может надеяться на все, что только в его власти, вплоть до чина стражника и женитьбы на его племяннице, которая будет его наследницей, так как у него нет детей. Мошенник Ранкюн обещал ему еще более, нежели Раготену, что дало этому предвестнику палача[193] немалые надежды. Рокебрюн тоже пришел за советом к оракулу. Он был самый неисправимый гордец из всех когда-либо ходивших по берегам Гаронны,[194] и воображал, что верят всему тому, что он рассказывал о знатном своем происхождении, богатстве, поэзии и храбрости, и так, что нисколько не обижался на бесконечные приставания и нападки Ранкюна. Он думал, что тот делал это только для того, чтобы поддерживать разговор; да, кроме того, не было человека, который бы лучше понимал шутки и сносил их, как философ-христианин, хотя они иногда бывали злыми. Таким образом, он думал, что удивляет собою всех комедиантов и особенно Ранкюна, из опыта достаточно знавшего, что ничему нельзя удивляться, и далекого от хорошего мнения об этом пожирателе лавров и достаточно осведомленного о том, кто он, чтобы знать, были ли действительно все те епископы и знатные особы, каких он упоминал всякий раз, ветвями того родословного дерева, которое этот родовой и гербовой дурак, не говоря о других титулах, велел нарисовать на старой дворянской грамоте.[195] Он был очень раздосадован, найдя Ранкюна в компании, хотя это должно бы было его менее, чем кого другого, беспокоить, потому что у него была дурная привычка говорить всегда на ухо и из всего, а часто из ничего, делать тайну. Итак, он отвел Ранкюна в сторону и без всяких околичностей сказал ему, что он очень бы хотел знать, достаточно ли умна жена лекаря, потому что он любил женщин всех национальностей, исключая испанок, и стоит ли она того, чтобы за ней поволочиться; он ведь не станет беднее от того, если подарит ей сто пистолей,[196] — видимо, из тех, на которые он бился об заклад со всеми так же часто, как он говорил о своем знатном происхождении. Ранкюн ему ответил, что не знает достаточно донны Инезильи, чтобы сказать ему о ее уме, но что часто бывал с ее мужем в лучших городах королевства, где тот продавал противоядия,[197] и что для того, чтобы осведомиться о том, о чем он желает знать, пусть с нею вступит в разговор, так как она сносно говорит по-французски. Рокебрюн было хотел ему поведать свою пергаментную генеалогию, чтобы заставить испанку оценить великолепие его происхождения, но Ранкюн сказал ему, что это лучше подходит при возведении в Мальтийские кавалеры,[198] чем при объяснении в любви. После этого Рокебрюн сделал движение рукой, как человек, который считает деньги, и сказал:

— Вы хорошо знаете, какой я человек.

— Да, да, — ответил ему Ранкюн, — я хорошо знаю, какой вы человек и каким вы будете всю жизнь.

Поэт с чем пришел, с тем и ушел, а Ранкюн, его соперник и поверенный одновременно, подошел к Раппиньеру и Раготену, которые тоже были соперниками, не зная этого. Что касается старого Ранкюна, — то кроме его страшной ненависти к тем, кто претендовал на то, что он наметил для себя, и, естественно, ненависти ко всему миру, он имел величайшее отвращение к поэту, которое, без сомнения, не уменьшилось от его признания. Ранкюн принял тотчас же намерение делать ему всяческие пакости, какие только может, к чему его обезьяний ум был весьма склонен. Чтобы не терять времени, он начал с того же самого дня, — что отличает злодейские замыслы, — занимать у него деньги, на которые он оделся с ног до головы и накупил белья. Всю жизнь он был неряхою, но любовь творит и большие чудеса, и она сделала его опрятным в конце его дней. Он надевал чистое белье чаще, чем надлежало бы[199] старому провинциальному комедианту, и стал краситься и бриться чаще, чем следовало бы, что заметили и его товарищи.