Комиссия

В.: Уточняю: известно ли тебе, что происходит в данный момент в этом помещении, где ты проводишь свой отпуск?

О.: Да, расследование.

В.: Случалось ли тебе когда-либо находиться в таком же положении, как теперь?

О.: Случалось. Много лет назад.

В.: Когда? Ты можешь назвать дату?

О.: Точную дату — нет. Это было осенью тридцать седьмого года. Мое заявление разбиралось приемной комиссией подпольной Национальной военной организации «Эцель». Тогда я тоже был лишен возможности видеть лица тех, кто меня допрашивал, поскольку они оставались в темноте, позади лампы, слепящий свет которой был направлен мне в глаза.

В.: Что тебе сказали тогда?

О.: Говорил по преимуществу один, и он сказал так: «Отныне и впредь ты обязан в величайшей тайне хранить все, что увидишь и услышишь здесь. Малейшее разглашение, болтовня, даже случайная обмолвка будут рассматриваться как предательство». У него был знакомый голос. Со временем я признал в нем кассира, работавшего у того же подрядчика, что и я, — в те дни я был строительным рабочим.

В.: Гм… Времена изменились. Независимо от того, покажутся ли тебе наши голоса и мы сами знакомыми или нет, ты должен следовать нашим указаниям, которые на этот раз будут прямо противоположны тем, что давались тебе тогда. А именно: ты должен быть предельно откровенным, рассказать обо всем без утайки, излить душу до дна. Понятно?

О.: Нет.

В.: Что ж, в таком случае мы будем вынуждены предложить тебе более конкретные вопросы. С какой целью ты выстрелил в замочную скважину и ранил прохожего?

О.: Ранил прохожего? Какого прохожего?

В.: Аарона Цукермана.

О.: Аарон Цукерман следовал за мной?..

В.: Очевидно. Зачем ты стрелял?

О.: Но у меня не было намеренья ранить Аарона Цукермана…

В.: Мы готовы тебе поверить. В кого же, в таком случае, ты стрелял?

О.: В Бога.

В.: Ты заявляешь, что стрелял в Бога?

О.: Да.

В.: Минуточку! Мы не ставим под сомнение твою способность рассуждать логически. Более того, твое здравомыслие общеизвестно. Согласись, что твое последнее заявление выглядит смехотворным. Я предлагаю вычеркнуть этот ответ из протокола и забыть о нем, считать, что его никогда не существовало. Повторяю вопрос: в кого ты стрелял?

О.: В Бога. Готов призвать на помощь всю логику и весь здравый смысл, которые вы столь великодушно и любезно мне приписываете, чтобы доказать разумность моего намерения.

В.: Мы слушаем.

О.: Фридрих Ницше сообщил нам, что Бог умер. Я принял это утверждение. И вдруг я ощутил на себе некий заинтересованный взгляд. Почувствовал, что за мной лично наблюдает человеческий глаз. Но, как известно, человек — ничто, явление, не поддающееся идентификации, неуловимый, никем еще не зафиксированный процесс. В лучшем случае сущность человека может быть представлена движением приводного ремня, постоянно стремящегося от обезьяны к Богу. Я решил вырвать зло с корнем, ударить по тому, что существует постоянно, а не мимолетно, по опорам моста, а не по его арке, по исходной точке и цели, а не по соединяющей их траектории. Полагая, что Бог умер, я пытался швырнуть песок в глаза обезьяне. Но выяснилось, что не было никакой обезьяны, не было, нет и не будет. Отсюда неизбежно следует вывод, что Бог не умер, как утверждает Ницше, а лишь, как полагает Ицхак Лурия[1], прозванный Святым Львом, сократил себя. Сократил с тем, чтобы создать ничто. И потому я выстрелил, дабы убить его.

В.: Готов ли ты выслушать иную версию, объясняющую твое поведение?

О.: Да.

В.: Ты сел писать очерк о Ш. Г. Вдруг ты почувствовал, что он наблюдает за тобой в замочную скважину и интересуется твоим сочинением. Реакция твоя была беспощадной: вначале ты попытался ослепить его, а затем и вовсе уничтожить. Ты слышишь меня?

О.: Слышу.

В.: Ты согласен с подобным объяснением?

О.: Нет, я настаиваю на моей версии.

В.: Допустим, что наше объяснение верно. Исходя из предположения, что наша версия соответствует истине, согласен ли ты считать себя преступником и просто человеком неблагодарным — после всего доброго, что сделал для тебя Ш. Г.?

О.: Если бы ваши подозрения были справедливы, я, конечно, признал бы себя преступником и человеком неблагодарным. Но я самым решительным образом отвергаю их. Я действовал в согласии со своей совестью и своими убеждениями.

В.: Однако ты признаешь, что Ш. Г. много сделал для тебя?

О.: Да, он дал возможность моему первому произведению увидеть свет.

В.: И не более того?

О.: Он написал статью об одном из моих рассказов.

В.: Что именно он писал?