Комьюнити

Первый — вера. Она говорила: эти невозможности мнимые, они нужны затем, чтобы натренировать тебя для жизни в загробном мире, где этих невозможностей нет. Потерпи, и бог тебе всё компенсирует.

Второй способ — гуманизм. Он говорил: собственную скорбь от осознания этих невозможностей можно заместить радостью ближнего, ты не заметишь подмены. Работай на благо ближнего, и горя не будет.

Двадцатый век развеял иллюзии обеих технологий. Первая мировая война дискредитировала капитализм как общество разумного эгоизма. Гуманисты уповали на истинно гуманный строй — на социализм, но его развенчала Вторая мировая война. Немецкие национал-социалисты сцепились с русскими строителями социализма так, что камня на камне не осталось не только от гуманизма, но и от веры: гуманизм не остановил и не мог остановить ни Гитлера, ни Сталина, а кочегары Освенцима и вертухаи Колымы лучше Канта доказали, что бога нет.

Как тогда уживаться с невозможностями, если ни бог, ни доброта ничем тебя не утешат? Вот тут и появился экзистенциализм. Он учил, что надо разобраться в сути своих переживаний. Когда суть будет определена, когда границы невозможностей будут очерчены, жить станет легче. В общем, спасение от страданий — сами страдания как пространство для утешающей медитации. Хемингуэй вместо Ремарка.

Если уподобить страдания водке, а экзистенциализм алкоголизму, то культурную ситуацию послевоенной Европы можно обрисовать российской формулой: водка лечит все болезни, кроме алкоголизма, но и его течение значительно смягчает. Однако как алкоголизм не стал медициной, так и экзистенциализм не стал философией.

Неплохо было бы выпить, — подумал Глеб, — но ведь наверняка скоро за руль… И в этот момент позвонила Орли.

— Глеб, извини… — Она говорила неуверенно, будто не знала, имеет ли право на этот звонок. — У меня… У меня проблема. Ты можешь мне помочь? Если не можешь, я пойму.

— А в чём дело, Орли?

— Слава… Он… Ну, в общем, он в дурку загремел.

Глеб ждал чего-то подобного. Во всяком случае, лучше так, чем если бы Слава избил Орли. Хотя для избиений Слава был жидковат.

— А что с ним? — фальшиво удивился Глеб.

— Нервный срыв. Его в психушку увезли.

— Надо его забрать?

— Нет, он тут останется. — Глеб услышал в голосе Орли облегчение. — Надо меня забрать. Я не хочу заходить домой одна — он там буянил.

— Заберу, без вопросов, — согласился Глеб.

— Я в двенадцатой психбольнице, метро «Щукинская», Волоколамка, сорок семь. Может, знаешь: такой жёлто-белый сказочный теремок…

— Пока не знаю, но всё впереди, — сказал Глеб, закрывая файлы в айпэде. — Я выхожу и выезжаю прямо сейчас. Жди, моя хорошая.

— С-с… спасибо. — От неожиданности Орли запнулась на слове.

В «лексусе» Глеб засунул айфон в держалку на панели, вывел интерфейс навигатора, забил адрес и понял, что Раменки, где он живёт, точнее, Фили, и Мневники, через которые надо ехать, — как раз те дурацкие районы Москвы, что находятся бок о бок, но сообщаются или через Центр, или через МКАД. И что тут поделаешь? Москва-река определила экзистенциальную невозможность проехать из Филей в Покровское-Стрешнево без увесистого геморроя.

Москва вообще экзистенциальный город, — думал Глеб, сворачивая с Мичуринского проспекта на улицу Лобачевского. — Она сама по себе невозможность: велика Россия, а отступать, как известно, некуда. Если ты живёшь в Дальнежопинске и тебя апатия замучила, у тебя ещё есть надежда вырваться в Москву, где всё получится. Но если у тебя и в Москве не получилось, значит, надеяться не на что, и жизнь кончена.

На сложной развязке в районе эстакад Кутузовского проспекта и железной дороги, на подъёме моста перед метро «Кунцевская» Глеб увяз в пробке — хорошо ещё, что не мёртвой. «Лексус» еле полз вперёд, к огням метрополитеновских павильонов и платформ, и в этот момент опять позвонила Орли.

— Я еду, — сразу оправдался Глеб. — Но пробки же. В воскресенье вечером не угадаешь, где запрёт. Пока ползу мимо Филёвского парка.

— Я понимаю, — ответила Орли. — Я так просто звоню… Сейчас ко мне выходил врач, рассказывал всё… Оказывается, у Славки была… — Орли сбилась, и Глеб услышал, как она тяжело дышит, сопротивляясь слезам. — У Славки была попытка самоубийства.

Глеб помолчал, а потом спросил:

— Таблетки? Вены?

— Он выбрасывался из окна. Уже здесь, в больнице, а не дома.

Глебу не было жалко Славу. Точнее, так: Глеб не жалел Славу, которого разлюбила Орли, но жалел Славу, который пытался вернуть Орли такими вот мелодраматическими средствами. Однако для Орли Глебу надо было изобразить сочувствие к её несчастному жениху.

— А какой этаж?

— Третий, — мрачно сказала Орли. — Но он не знал, какой там этаж.

Покончить с собой в Москве, выбросившись с третьего этажа, — всё равно что повеситься на «Титанике». А вообще, сколько Славе лет? Двадцать пять — тридцать, где-то так, наверное. В этом возрасте из-за женщины руки на себя может наложить только идеалист. Или дитя благополучия.