Коммандер

— Каким вы находите состояние французских кораблей, капитан Обри? — спросил он.

— «Дезэ» в настоящее время на плаву, сэр, и находится в довольно приличном состоянии. То же можно сказать и об «Эндомтабле». Я ничего не знаю о «Формидабле» и «Ганнибале», но течи на них точно нет. В Альхесирасе ходят слухи, что вчера адмирал Линуа отправил в Кадис трех офицеров, а сегодня рано утром еще одного — с просьбой к испанцам и французам прийти к ним на выручку.

Адмирал Сомарес прижал руку ко лбу. Он был вполне уверен, что корабли эти никогда не вступят в строй, о чем и доложил в своем рапорте.

— Что ж, благодарю вас, капитан Обри, — произнес он немного погодя, и Джек поднялся. — Вижу, вы при шпаге, — заметил адмирал.

— Французский капитан был настолько любезен, что возвратил ее мне.

— Очень мило с его стороны, хотя я уверен, что его любезность была вполне оправданной. Я почти не сомневаюсь, что трибунал придет к такому же мнению. Но, знаете ли, не вполне этично забегать вперед. Мы рассмотрим ваше дело как можно раньше. Бедняге Феррису, разумеется, придется отправиться домой, но с вами мы разберемся здесь. Полагаю, вы отпущены под честное слово?

— Так точно, сэр. Жду обмена.

— Какая досада. Мне бы очень пригодилась ваша помощь: эскадра в таком состоянии… Что ж, хорошего дня, капитан Обри, — произнес старик, причем едва заметная улыбка осветила его лицо. — Разумеется, вы знаете, что находитесь под номинальным арестом, так что будьте благоразумны.

Теоретически Джек, разумеется, знал об этом, однако слова адмирала поразили его в самое сердце, и он шел по оживленным улицам Гибралтара, чувствуя себя особенно несчастным. Добравшись до дома, в котором остановился, он отцепил шпагу, кое-как упаковал ее и отослал с запиской секретарю адмирала. Затем отправился на прогулку, испытывая странное ощущение, будто он голый, и оттого не желал, чтобы его кто-то видел.

Офицеров «Ганнибала» и «Софи» освободили под честное слово. Иначе говоря, до тех пор пока их не обменяют на французских пленных того же чина, они были обязаны не предпринимать ничего против Франции или Испании. Они всего лишь узники, находящиеся в более благоприятных условиях.

В последующие дни Джек чувствовал себя еще хуже, хотя иногда гулял то с капитаном Феррисом, то со своими мичманами или мистером Дилом и его собакой. Было странно и неестественно оказаться отрезанными от жизни порта и эскадры именно в такой момент, когда всякий здоровый мужчина и множество таких, которым вовсе не следовало вылезать из постелей, работали не покладая рук, ремонтируя свои корабли. Они трудились как пчелы, а здесь, на этих высотах, поросших скудной травой, на голых скалах между Мавританской стеной и Обезьяньей бухтой, одолевали одиночество, сомнения, стыд и тревога. Конечно же, Джек просмотрел все номера «Газетт» и не нашел ни единой строки ни об успехе, ни о поражении «Софи». Лишь две скудные заметки в газетах и абзац в «Журнале джентльмена», в котором дело было представлено как нападение врасплох, вот и все. В номерах «Газетт» приводилась целая дюжина имен офицеров, получивших повышения, но ни слова не говорилось ни о нем, ни о Пуллингсе. Можно было с уверенностью сказать, что известие о захвате «Софи» достигло Лондона приблизительно в одно и то же время, что и донесение о взятии ею «Какафуэго». Если не раньше, поскольку добрые новости (если предположить, что они затерялись, что сообщение о них находилось в мешке, который он сам утопил на глубине девяноста сажен возле мыса Роч) могли попасть в Лондон лишь с донесением лорда Кейта, а он в это время был далеко, на другом конце Средиземного моря, среди турок. Поэтому речь о повышении может пойти лишь после трибунала, поскольку никогда не бывало так, чтобы попавших в плен повышали в чине. А что, если суд окончится неудачно? Совесть его была далека от спокойствия. Если Харт это подстроил, то чертовски преуспел, а он, Джек, оказался отменным простаком, первостатейным болваном. Возможна ли подобная злонамеренность? И такой ум в столь ничтожном рогоносце? Джеку хотелось высказать все это Стивену, поскольку Стивен — это голова. Сам же Джек, пожалуй, впервые в жизни был отнюдь не уверен в своем знании жизни, в своем природном уме и проницательности. Адмирал не поздравил его — неужели это означает, что официальная точка зрения на его победу была...? Но Стивен считал, что никакое честное слово не может держать его в стороне от военно-морского госпиталя: в эскадре свыше двухсот раненых, и он почти все время торчал в его стенах.

— Побольше ходите пешком, — советовал он Джеку. — Ради Бога, поднимайтесь на большую высоту, пересекайте Гибралтар из одного конца в другой, повторяйте это вновь и вновь на голодный желудок. Вы страдаете тучностью: когда вы идете, то у вас сало дрожит. Вы, должно быть, весите целых шестнадцать, а то и семнадцать стоунов.

«К тому же я еще и потею, как жеребящаяся кобыла», — размышлял Джек, сев в тени большого валуна, и, расстегнув пояс, принялся обтираться. Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, он вполголоса запел балладу о битве на Ниле: