Комментарий к роману А С Пушкина 'Евгений Онегин'

XXVI, 5 - Она по-русски плохо знала... - Татьяна, конечно, владела бытовой русской речью, а также, с детства заучив молитвы и посещая церковь, имела определенный навык понимания торжественных церковных текстов. Она не владела письменным стилем и не могла свободно выражать в письме те оттенки чувств, для которых по-французски находила готовые, устоявшиеся формы. Любовное письмо требовало слога более книжного, чем устная речь ("Доныне дамская любовь Не изъяснялася по-русски" - XXVI, 11-12), и менее книжного, более сниженного, чем язык церковных текстов ("Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык" - XXVI, 13-14). Ср.: "Истинных писателей было у нас еще так мало, что они [...] не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли. Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами" (Карамзин, 2, 185). С диаметрально противоположных языковых позиций А. С. Кайсаров в начале 1810-х гг. также отмечал наличие в русском языке вакуума между просторечием и высокой церковной речью, заполняемого употреблением иностранных языков: "Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или ругаем наших служителей" (Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских... М., 1858, июнь - сентябрь, кн. III, ч. V, с. 143). Ср. высказывание П, хронологически совпадающее со временем работы над третьей главой: "...проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны" (XI, 21). Развивающееся здесь и далее противопоставление наивной, "неученой" (и потому пишущей по-французски) героини "ученым" дамам, изъясняющимся по-русски (звучащее в настоящее время парадоксально), может быть объяснено сопоставлением с известной, конечно, П комедией А. Д. Копиева "Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка", где появляется наивная до дикости, но искренняя и чистая душой героиня, которая пересыпает свою речь французскими выражениями, но любит Русь больше, чем ученые и правильно говорящие по-русски светские дамы. "Узнав ее, долго испытывал я, не от природного ли недостатка в уме происходили странности, которые я в обращении ее находил; увидел, наконец, к беспримерному удовольствию моему, что ежели она худо говорила по-русски, то от редкого обращения с теми, кто хорошо по-русски говорят, а не от ненависти к своему языку, чем заражены по большей части такие, кто русской язык знают хорошо; ежели она не умеет скрыть ни радости ни печали, это происходило от того, что она скрывать чувств своих не училась", "я нашел в ней чувствительность, чистосердечие, благородную душу" (Русская комедия и комическая опера XVIII в. М.-Л., 1950, с. 503 и 523).

В дальнейшем П уточнил формулу "по-русски плохо знала" именно как указание на невладение письменной формой речи и книжной традицией. Ср. характеристику Полины и полемическое рассуждение в "Рославлеве": "Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до романов Кребильйона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и вероятно ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей Московскими стихотворцами.