Комментарии: Заметки о современной литературе

Оказалось, что рок-культура способна не только профанировать тоталитарный героизм, но и воспевать героизм антитоталитарный, формулировать позитивные ценности, среди которых существенны понятия родины, общего прошлого, истории, нации, народа. И не возник ли сам собой около здания российского парламента тот всеобщий гражданский день, об утрате которого жалеет Ксения Мяло, в ту минуту, когда толпа молодых (и не очень молодых) людей, способных разодрать красный флаг, бурно аплодировала флагу трехцветному и национальным символам России, внезапно ей возвращенным?

Что же при этом произошло – разрыв с прошлым или восстановление связи с ним?

Консерватор видит в прошлом не сокровище, подлежащее охране (и не кучу мусора для помойки истории, как радикализм). Прошлое для него – капитал, который надо заботливо сохранять, чтобы пустить в дело и получить прибыль.

«Время – деньги». Перефразируя это изречение Франклина, можно сказать: «Прошлое – это тоже деньги, и деньги разные».

Новгородской гривной и царским червонцем больше не расплатишься в магазинной кассе – однако ж они сохранили свою цену и даже умножили ее. Но сталинские деньги и допавловские сторублевки – это просто резаная бумага, не обеспеченная ничем, даже мечтой о светлом будущем. Прошлое – это счет нации в банке истории: вы можете, конечно, хранить резаную бумагу в фамильном сейфе – но вам никогда не обратить ее в капитал.

Но этой метафорой не отмахнешься от серьезнейшего вопроса о смысле семи десятилетий нашей истории, на котором спотыкаются наши «правые» и «левые».

Повинен ли Фридрих Второй в гитлеризме, а Иван Грозный в большевизме?

Концепция русской истории, согласно которой сущность советского строя кроется «не в коммунизме, а в русском прошлом» (Ортега-и-Гассет), исповедуется с равной страстностью и убежденными западниками, и убежденными антизападниками, совпадая с точностью до знака и разнясь лишь практическими выводами.

Сколько, например, наговорено в публицистике последних лет о русской общине!

То ее называют основой «тоталитарного типа русской культуры», то утверждают, что именно от «общинной структуры дореволюционной Руси идет и стиль руководства народным хозяйством», не говоря уж о трюизме: община – «прообраз колхоза». Сколько раз цитировали высказывание Бердяева о склонности русского народа жить в тепле коллектива, о том, что «наивный аграрный социализм всегда был присущ русским крестьянам» – с непременной национальной самокритикой и сверхустановкой – преодолеть! (Или, напротив, с почти злорадной интонацией – этого наследия Россия, мол, не преодолеет никогда!)

Но вот А. Михайлов в статье «Итоги» («Наш современник», 1990, № 12) подает классический пример инверсии идеи, не без остроумия спрашивая: «Так что же будет, если мы от Бердяева скакнем сразу в этот сегодняшний день? Будет то, что с полной ясностью вспыхнет перед нами: русский народ тянут к такой организации экономики, которая не отвечает устройству русской жизни». А что отвечает?

Петр Краснов в статье «Фронт центра» («Наш современник», 1991, № 1) противопоставляет рыночникам-западникам экономистов «патриотического направления», которые, оказывается, сторонники «социалистической государственности и общественной собственности».

Большевики, получается, ничего не ломали – лишь восстановили структуры жизни, к которым всегда тяготел русский народ: едва не разрушенную Столыпиным общину, – да и заодно спасли страну от угрожающей ей капитализации.

Если так – то как не признать в большевиках законных наследников русской истории, как не признать весь 70-летний период закономерным итогом периода тысячелетнего?

О русской природе большевизма впервые заговорил Николай Бердяев, видевший в нем трансформацию и деформацию старой русской мессианской идеи.

Трансформация – показательное слово.

Концепция Бердяева стоит на идее противоречия, парадокса, иррациональности. Коммунизм есть извращение русской идеи, а истоки такой метаморфозы – в противоречивом характере русской души.

В силу этого парадокса коммунисты – одновременно и уничтожители и наследники государства.

Постепенно в трудах западных советологов – Пайпса, Уайта, Шамуэли – идея Бердяева преобразовалась в циклическую концепцию русской истории, приверженцем которой является и Янов, упростивший ее до школярской схемы, – и именно потому сделавший доступной массовому сознанию.

Но Бердяев в деформации русской мессианской идеи видел и возможность обратной, положительной ее трансформации: преодоления большевизма. Для Янова – никакая «положительная трансформация» русской идеи невозможна. Для него все просто. Ленин, как и Петр, разрушил отжившую форму государственности для того, чтобы спасти ее полувизантийскую, имперскую средневековую сущность. И все дальнейшие трансформации русской государственности будут преследовать те же цели.