Комментарии: Заметки о современной литературе

Статья о романе Солженицына «В круге первом», опубликованная в июле 1992-го, не слишком отличается по методологии от большинства давыдовских статей. Солженицын, разумеется, тоже не понимает, что пишет. Вы думаете, он обвиняет режим, посылающий людей в тюрьмы и лагеря, рисует мучения заключенных, оказавшихся даже не в пекле, а в самом первом, легком круге ада? Ничего подобного, берется доказать Давыдов, Солженицын тюрьму и лагерь прославляет.

Почему это Иннокентий Володин засматривается на здание Лубянки, а Глеб Нержин хочет проникнуть в тайну Главной тюрьмы страны? Значит, они хотят туда сесть.

Недоумение и подозрение вызывает у критика решимость Нержина оставить шарашку (где неплохо кормят, где спишь в тепле и относительной чистоте), предпочитая лагерь работе в криптографической группе, изобретающей дешифратор. Нержин, как известно, – герой, в котором немало от самого автора. Он так же работал на шарашке и так же предпочел лагерь. Почему? В «Архипелаге…» он объяснит, что дороже сытой жизни на шарашке ему стало «распрямиться». Объяснение, которое психоаналитик Давыдов, конечно, отвергает. Выгода-то какая от распрямления?

В одной из глав солженицынского романа арестанты Марфинской шарашки, оставленные без пристального надзора в воскресный вечер, устраивают шутовской суд над Ольговичем Игорем Святославичем, князем Новгород-Северским и Путивльским. Один из пунктов обвинения – побег князя Игоря из плена. «Да кто ж поверит, что человек, которому предлагали „коня любого и злата“, вдруг добровольно возвращается на родину, а этот все бросает», – пародирует один из участников представления логику советского следователя. «Именно этот вопрос задавался на следствии вернувшимся пленникам», – добавляет писатель. Олег Давыдов мыслит как следователь-чекист: человек не может поступать вопреки прямой и очевидной выгоде. (Ирина Роднянская давно заметила, что от «силлогизмов Давыдова так и несет логикой карательной психиатрии», а его метод – это «метод лубянских допросов».)

Ясно, что о таких понятиях, как совесть, душа, нравственный императив, чекист не ведает, но даже в психоанализе им находится место, почему же Давыдову-то они так мешают? Не влезают в концепцию? Скорее всего, так. Он уже придумал теорию раздвоения личности героя Солженицына и обнаружил в Нержине некоего угрюмого и злобного беса, «возымевшего силу решать за него и тянуть его в бездну». Прицепившись к одному из солженицынских слов, не несущих особой смысловой нагрузки (Солженицын замечает, что в Нержине, нерешительном мальчике, вынужденно просыпался «нахрап» и «хват», вызванный к жизни обстановкой войны и лагеря), Давыдов дает придуманному им угрюмому бесу имя Нахрап и рисует клиническую картину одержимости главного героя. Мало того, другие герои романа тоже одержимы. Все они имеют нездоровую тягу к страданию, к тюрьме. Простую и ясную мысль Солженицына о том, что тюрьма проверяет человека, доделывает и формирует его душу (кстати, высказывавшуюся и Достоевским), что «вольняшки» не ценят самой вольной жизни, доставшейся им даром, Давыдов передергивает, чтобы доказать: Солженицын вовсе не обличитель ГУЛага, сталинского режима, судебного произвола. На самом деле он воспевает тюрьму, лагерь, неволю, куда и стремятся все его персонажи. «Поневоле задумаешься, – ехидничает автор, – как же жить таким людям, если рухнет ГУЛаг».

Надо сказать, что эта статья Олега Давыдова, еще мало кому известного тогда журналиста, лавров ему не принесла, и через шесть лет критик предпринял новую попытку атаки на писателя. В статье «Демон Солженицына» критик поселяет Нахрапа уже не в персонаже, а в самом писателе.

В прозе Солженицына много автобиографических моментов. Он рассказывает в «ГУЛаге» историю своего ареста, поражаясь (задним умом человек крепок) собственной неосторожности и беспечности, с какой в письмах к другу поносил «Мудрейшего из Мудрых». Он рассказывает в «Теленке» историю провала собственного архива, находя опрометчивым свое решение (в сентябре 1965-го) забрать роман «В круге первом» из сейфа «Нового мира» и отнести к друзьям Теушам, куда вскоре и нагрянули с обыском. «Да смех один, насколько был потерян мой рассудок», – сокрушается Солженицын, называя провал в сентябре 1965-го «самой большой бедой за 47 лет жизни».

Однако позже обнаруживается для Солженицына совсем другой смысл провала. «Беда может отпирать нам свободу», – как поясняет он позже это новое, возникшее в нем ощущение, что уже нечего терять и можно открыто, не таясь, вступать в конфронтацию с властью.

Солженицыну свойственна вера в свое предназначение, вера в Высшую Силу, руководящую его жизнью. («Как ты мудро и сильно ведешь меня, Господи!») Это ощущение предназначения отмечают и многие исследователи Солженицына. Так, Жорж Нива, один из самых авторитетных славистов, в своей книге о Солженицыне пишет о явном присутствии «направляющего перста Господня» в жизни Солженицына.