Коммерсанты

— Если с пафосом… Когда я продирался сюда, ко дворцу, по завалам баррикад…

— Каких баррикад? — перебил Рафинад. — Я шел сюда часа три назад…

— Здрасьте! На углу Гороховой и Гоголя. Шурум-бурум. Троллейбусы, автобусы, грузовики, какие-то ворота, металлические кровати, доски… Вот, разодрал штанину о какую-то железяку… Так вот, когда я сюда продирался, я подумал: неужели к чертовой бабушке полетит все, что мы строили несколько лет! Неужели опять возьмет верх паскудство и мы, нормальные, толковые люди, будем жить, как бестолковые и ненормальные? Такая злость меня взяла на всех этих политических пустобрехов, говорунов, карьеристов и трепачей. Захотелось взлететь над Исаакием, над Невой, над страной и громом заорать: «Е… вашу мать!»

— Давай без пафоса, — перебил Рафинад.

— Да посмотрите вы на себя, — продолжал Феликс, — на ваше никчемное, мерзкое, маленькое существование! Почему вы считаете, что люди должны ползать под вашим ничтожеством?! Ради ваших глупых, спесивых жен, ваших заносчивых детей, ваших мужиков с оловянными глазами, вечно в каком-то перманентном подпитии…

— Они что, педики? — вновь перебил Рафинад.

— По шее дам, не перебивай, — осадил Феликс и продолжил: — Ради ваших дач, домов, кресел, поездок за рубеж… Не знаю, что еще! Почему серое вещество нашего мозга, наши руки, наши мышцы должны работать на ваше крысиное паскудство? По-че-му?! Почему в других странах люди улыбаются, спокойно спят, сытно едят? Прочему мы годами должны жить в это ин-те-ресное время?! Оно интересное только для вас. Мы хотим жить в нормальное и спокойное время. Почему?! И такая меня обуяла злость на эту несправедливость. Подумать только: я должен прятать документы, бояться новых репрессий, раскулачиваний, лагерей, ссылок… Бояться голодной и завистливой толпы, которая верхом своего блага считает набитое картошкой брюхо, — так ее воспитали эти сукины дети. Народ не видит дальше собственного носа. Не понимает, что наш труд ему во благо.  Пусть не сразу, не завтра, но послезавтра уж точно. Как они не видят, что те, кто нас сегодня упрекает в богатстве, обливает грязью, сами имеют все, в чем нас попрекают?! Только в отличие от нас уворованное, стибренное, слямзенное…

Феликс умолк, вобрал голову и проговорил глухо, устало:

— Понимаешь, Рафа, я ни черта не боюсь… за своих близких беспокоюсь, а за себя не боюсь. И то, что здесь может скоро начаться, во мне даже вызывает какое-то нервное упоение. Но до омерзения противно вновь сталкиваться с человеческой тупостью. Неужели и мне придется, как и моим предкам, если останусь жив, покинуть эту землю и бежать куда глаза глядят?

— Правильно говоришь, мужик! — послышалось от соседней ниши. Парень в «афгане» сидел в нише, как кукушка в часах, свесив обе ноги в черных тяжелых ботинках. — Правильно! — кивнул он крупной круглой головой, стриженной под «бокс». — Извини, я все слышал. Пронял ты меня, мужик… Вот, к примеру, я, Серега Минаев. Год меня харили в Афганистане, еле убрался живым. Служба не кончилась. Направили под Москву. А там генерал нас к себе на участок отвез, дачу строить. Хоромы почище царских ему отгрохали. В демократах ходил генерал, в Верховном Совете голос имел, в ложе сидел, сам видел по телику. А мы, как папы Карлы, с утра до ночи вламывали. Афганистан вспоминали, как санаторий. Еще его жена, курва, помыкала… Теперь генерал в гэкачепе перекинулся, в Генеральный штаб — в телике его лицо мелькнуло. Не паскуда? — Воин умолк, постукивая пятками ботинок о стену.

— Ну и что, Серега Минаев? — спросил Рафинад.

— Что, ну и что? — ответил воин Серега. — Ничего. Комнату дали недавно, восьмиметровую, в коммуналке.

— Вот видишь, — силился понять логику Сереги Рафинад.

— Так я пришел в жилищный фонд, в форме, с автоматом. Сказал, что я их всех положу, гадов, сколько можно мурыжить! По всем законам должны дать площадь. Живу у друга, понимаешь, а сам с ленинградской пропиской.

— Понятно, — пробурчал Рафинад.

— Ни хрена тебе не понятно. Мне и самому не понятно, — вздохнул Серега Минаев. — Ну их всех… И белых, и красных. Правда, комнату дали.

— Так бы и перестрелял? — произнес Феликс.

— Запросто! Довели, — ответил воин. — Потом бы и себя порешил, для равновесия, — он закинул голову и захохотал. Берет, что блином покрывал темя, свалился на плечо.

Засмеялись и Рафинад с Феликсом.

Проходившие мимо люди озирались — нашли место и время веселиться.

Феликс перегнулся и протянул воину бутерброд. Тот охотно взял.

— Вы вот что, — прошамкал Серега набитым ртом. — Начнется заварушка, ко мне ближе держитесь. Прикрою, обучен.

Предложение Сереги тоже почему-то развеселило приятелей.

— Ладно, — сквозь смех согласился Рафинад. — Дашь мне разок нажать курок? А то все обещают, а не дают, — Рафинад хотел еще что-то произнести, но осекся. И выпучил глаза. Торкнул локтем Феликса и повел подбородком в сторону ажурного перехода, что нависал над провалом ротонды.

Пошлепывая ладонью по перилам, вдоль перехода несла свой роскошный бюст бывшая солистка Ленконцерта Галина Олеговна Пястная. И всматривалась вниз, в колобродящую возбужденную толпу.