Коммерсанты

У Рафинада была одна слабость — с детства он боялся своего отца, стоматолога Наума Дормана, человека узкоплечего, маленького и жилистого, чем-то похожего на щипцы, которыми папаша Наум выдирал зубы пациентов. Дорман имел патент, что было по. тем временам большой редкостью. Щипцы хранились в стеклянном шкафу, в стерильной чистоте, и Рафинаду казалось, что в хромированных ванночках рядком сложены тушки папаши Дормана с тесно сомкнутыми узкими губами. Этот рефлекс закрепился в сознании маленького Рафика с детства, когда при нем отец удалял зуб у какого-то мальчика-пациента и тот орал так, что соседи вызвали милицию. Отец клялся, что дозы новокаина хватило бы и слону, просто мальчишка орал от страха. Как бы то ни было, стародавняя история запала в память Рафинада на всю жизнь.

С годами детский страх пригас, растворился. Но иногда страх вдруг просыпался, особенно если отец гневался на Рафинада, такое случалось нередко, ибо сын папаши Наума был не из пай-мальчиков. Рафинад презирал в себе эту детскую закомплексованность и старался подавить ее дерзостью и независимым поведением, но все равно в глубине души страх не покидал его. Необходим особый случай, который раз и навсегда избавит его от робости перед отцом. Надо перешагнуть этот порог. «Когда-нибудь я дам в морду своему папаше, — думал в минуты скандала Рафинад. — И на этом все кончится». А пока…

Рафинад торопливо переодевался в свою домашнюю хламиду — ветхие спортивные рейтузы, свитер, траченный молью носки. Он чувствовал, что сейчас в дверях комнаты возникнет невзрачная фигура отца в длинных сатиновых трусах и больничной рубашке, этих ночных рубашек с огромным несмываемым больничным штампом в доме скопилось великое множество.

Рафинад успел опередить отца, — когда он появился на пороге родительской спальни, отец еще поднимался с кровати…

— Ну?! — проговорил Рафинад. — Я вижу, мама опять наводила порядок в моей комнате?

— Тебе от этого плохо? — проворчал отец, возвращаясь в постель и пряча под одеяло тощие ноги.

— Должны были прийти люди, Рафик, — произнесла мать, — могли заглянуть в твою комнату. У тебя так все неопрятно.

Мать облокотилась о высокую подушку. Ее густые рыжеватые волосы падали на плечи, прикрытые тонким батистом комбинации.

— Какие люди, мама? — Рафинад прильнул к дверному косяку.

— Приходили Смелянские… Папины старые пациенты.

— У которых лупоглазая дочка? — уточнил Рафинад.

История с дочерью Смелянских еще не выветрилась из памяти Рафинада. Его опытный глаз сразу, при первом знакомстве, определил, что на туповатой с виду, длинношеей девице с чуть навыкате серыми глазами пробы негде ставить. Склонив ее к свиданию, Рафинад повез девицу за город, на дачу своего школьного дружка Феликса Чернова, где в летней кухне без лишних слов убедился в верности своего наметанного глаза. Девица повизгивала, изображая нечеловеческую страсть, оставляя на спине Рафинада глубокие следы ногтей, точно Рафинада терзали бенгальские тигры. «Зачем нам такие доказательства!» — думал тогда Рафинад, собирая разбросанные по летней кухне интимные принадлежности, мучаясь от свежих ссадин…

— С чем приходили Смелянские? С острой зубной болью? — Рафинад струхнул. Возможно, младшая Смелянская почтила себя одураченной и рассказала о проделках Рафинада на загородной даче, и оскорбленный Смелянский явился требовать сатисфакции у младшего Дормана, дабы подвести его к Дворцу бракосочетаний, ссылаясь, что Рафинад — благородный молодой человек из порядочной семьи. Нет, нет, успокаивал себя Рафинад: во-первых, прошло не больше месяца, во-вторых, он не какой-нибудь желторотый юнец, он понимал, какие могут быть последствия, и предпринял все возможное, чтобы не огорчить почтенных пациентов своего папаши-стоматолога. Какие могут быть доказательства? Следы тигриных когтей на его спине? Так они давно зарубцевались…

— Смелянские уезжают в Израиль, — проговорила мама. — Всем семейством. Приходили прощаться.

— Ах, вот что, — облегченно вздохнул Рафинад. — Сейчас ночь. Нельзя было этим известием обрадовать меня утром?

— Последние приличные люди поднимаются и уезжают из страны, — продолжала мать хрипловатым голосом давно переставшей петь солистки Ленконцерта.

— Эту тему мы уже закрыли, — угрюмо ответил Рафинад. — Вы знаете мое решение — никуда я не поеду.

Проблема отъезда из России будоражила семейство Дорманов давно, и с каждым разом напряженней, — пугало количество людей, решивших эмигрировать. На улице, по утверждению матери, уже не на ком остановить взгляд, не с кем поздороваться даже в Доме актера, и это ей, Галине Пястной, известной некогда исполнительнице русских народных песен.

Рафинад давно определил свое отношение — никуда он не поедет, там ему делать нечего, если родители хотят, пусть едут, а он остается…

— К. тому же я — бастард, у меня мать русская. В Израиле я буду считаться нечистым, там национальность определяет мать. Это здесь я — еврей, а там я буду русский, — в который раз отбивался Рафинад.

— Между прочим, Смелянские — чисто русские, из графских кровей, — отбила мать. — И все едут в Израиль.