Коммод. Шаг в бездну

Везли ее за плотно задернутыми занавесками, на вопросы не отвечали и насквозь промерзшая женщина — снег падал всю ночь — скоро свернулась клубочком в дорожной коляске, которой пользовался еще Марк Аврелий, и попыталась заснуть. Сил не было задумываться о том, что ждет ее впереди, Марция устала настолько, что даже страха не испытывала. После того как хозяина вырвали из постели и бросили в подвал Карцера, всю последнюю неделю она не могла сомкнуть глаз. Досаждали дворовые рабы Уммидия, решившие отплатить ненавистной «выскочке» за все те почести и преимущества, на которые не скупился Уммидий. За то, что жила как «госпожа». С особенным удовольствием Марцию терзали ее бывшие подруги по обслуживанию Уммидия. На вилле возле Карсиол тоже был свой «гарем», куда отправляли тех, в ком Уммидий разочаровался, но продавать не спешил. Марция была добрая женщина и никогда не досаждала прислужницам лишними просьбами, но кто знает, может, в том и состоял хитроумный замысел Уммидия, льнувшего к ней, как пес к сладкой косточке? Может, напоследок он решил отплатить ей за все те радости, которые испытывал, обладая ею? Кто теперь может объяснить, зачем в Карсиолах он приказал окружить ее самыми вздорными, самыми завистливыми слугами. При Уммидии они вели себя смирно. Конечно, следили за каждым шагом «красотки», доносили о каждом пустяке, но на виду были любезны и прилипчиво дружественны. Не стесняясь, восхищались «неувядающей» красотой «счастливицы, сумевшей взять в полон сердце хозяина», а за глаза называли ее презренной рабыней, «греческой сучкой, которая только и умеет что вилять задницей». После известия о казни хозяина прокуратор виллы и его прихвостни окончательно расслабились. На долю Марции досталось столько щипков и оскорблений, сколько она за все свои двадцать пять лет не видала. Домашние рабы не давали ей спать, гнали единственных доброжелателей из числа единоверцев, которых в усадьбе возле Карсиол, что по Валериевой дороге, было всего несколько человек. Далее легкого рукоприкладства и змеиных сочувствий, оскорблений и угроз не заходили. Даже прокуратор, все эти дни пускавший слюнки при виде «выскочки», отступил, когда Марция пригрозила ему — только дотронься и убью себя. Струсил! Сообразил, что Марция, являясь особо ценным имуществом, достанется кому-нибудь из влиятельных и знатных, а те всегда сумеют спросить с виновника за причиненный ущерб. Эта мысль еще сильнее разжигала ненависть к этой «лакированной п…» — здесь прокуратор выразился грубо, прямо в лицо, намекая, что именно половым органом Марция заслужила непомерные для рабыни почести.

— Чем заслужила, — ответила женщина негодяю, — тем и заслужила. На все воля божья.

Теперь в коляске, не зная будущего, не в силах заснуть Марция испытывала что-то похожее на отдых. Дивно было наслаждаться мирным поскрипыванием рессор, всхрапом коней, молчанием окружавших ее людей. Один, огромный, в военной форме — его называли Вирдумарием, — даже откровенно посочувствовал ей. Он приказал все разорванное — нижнюю тунику, шали, накидки — выбросить и одеться потеплее, в меха. Он раздобыл для нее много теплых шерстяных и шелковых одеял. Марция завернулась в них и, вспомнив, как Вирдумарий назвал ее «сестрой», чуть согрелась.

Скоро вновь начал досаждать холод. Уже почувствовав себя ледышкой, погрузилась в сон. Очнулась от потока тепла, согревшего грудь и спину. Марция резко села, откинула одеяла, огляделась. Сквозь занавешенные окна проступали пятна огней. Их было много. Наконец дверь открылась, и тот же германец молча, жестом пригласил «сестру» на выход. Марция не успела толком рассмотреть помещение. Какой-то огромный полутемный зал с колоннадой вдоль стен. «Брат» пригласил пленницу сесть в стоявший рядом с коляской паланкин. Она подчинилась — Марция всегда подчинялась, она не спорила, ее сила была в молчании и в умении смотреть. Точнее, в умении сражаться взглядом. Это искусство она освоила в совершенстве и, только поглядывая на Уммидия, доводила того до исступления. Римский патриций ползал перед ней на коленях, умолял — возьми все! Возьми золото, возьми состояние, возьми дом, виллы, только разреши дотронуться.

— Дотронься, — разрешала Марция.

Однажды, в самом начале, когда ее оторвали от Бебия, разлучили с ребенком, когда привезли и запели в холодной, гнусной, полной тараканов и мышей комнате, Уммидий ударил ее, — почему молчишь, рабыня! — потом грубо овладел ею, потом ни с того ни с сего начал объяснять, что его величие ослепительно, а влияние безгранично. Сам император, то есть Марк, вынужден считаться с ним, а она подлая тварь не восторгается. Лежит как деревяшка! Потом расплакался, начал каяться. Признался, что уродился таким, что язык его — враг его, что если бы не близость ко двору, он уехал бы из Италии. Взял бы в управление провинцию — Марк, тем более племянник ему не откажут, — и укатил бы подальше. С ней в обнимку.