Коммод

К сожалению, очень скоро ему пришлось убедиться, что за несколько месяцев, прошедших после смерти «философа», прежний попечением Марка учившийся добродетели Рим заметно очерствел, отвернулся от ближнего и с жадностью набросился на всевозможные – чаще непотребные – удовольствия. Как-то сразу городские улицы вновь во множестве запрудили молодые люди, желающие промотать родительские деньги или, наоборот, заработать их – все равно каким способом. Во времена Марка рассчитывать на успех, не послужив в армии, было невозможно. Теперь к солдатскому труду относились презрительно, как к бесполезной трате времени.

Прежние, заметно постаревшие друзья встретили Тертулла без восторга. Многие из тех, кто раньше водил с ним дружбу, теперь как-то не вовремя начали припоминать, что удачливый мимограф не особенно стремился делиться с ними славой. На эти упреки Тертулл возразил, что славой невозможно поделиться. Она, как деньги или талант, – либо есть, либо нет. Новые кумиры сцены тоже не очень-то обрадовались появлению нежданного соперника. Бывшие патроны забыли о Тертулле и вовсе не жаждали возобновлять знакомство с дерзким, посягнувшим на честь императрицы рифмоплетом. Его прежний покровитель Уммидий Квадрат даже отказался принять его. О том, чтобы включить поэта в число своих клиентов, Уммидий и слышать не хотел. А ведь были времена, когда тот же Уммидий почитал за честь пообщаться с Тертуллом. Теперь, услышав о визите Тертулла, племянник бывшего императора презрительно заявил:

– Не хватало мне принимать в своем доме того, кто посягнул на честь нашей семьи!

Тертулл сразу понял, что это приговор. В отчаянии он посетил префекта города Ауфидия Викторина, прежнего покровителя своего отца, всегда доброжелательно относившегося к их семейству и особенно к «беспутному писаке» – так он называл Тертулла. Ауфидий принял его, однако разговора не получилось. Причина стала понятна позже, когда префект намекнул, что со стороны автора дерзких мимов и героя некоей злополучной истории было неразумно и легкомысленно возвращаться в город, где его похождения помнят исключительно с дурной стороны.

Тертулл поднял глаза и коротко спросил:

– Анния Луцилла?..

Ауфидий Викторин неопределенно развел руками, потом добавил, что сестра молодого цезаря как-то поделилась с ним, что ей было бы неприятно узнать, что в городе появился живой злоумышленник, посягнувший на честь ее матушки.

Тертулл понял: сейчас или никогда. Ауфидий не выгнал его, пригласил отобедать. Префект города всегда отличался великим умом и умением выслушивать обе противоборствующие стороны, ведь мудрый человек знает, что, если сегодня побеждает одна партия, завтра верх может взять другая. Понятна была и храбрость крайне осторожного в выборе друзей префекта, пригласившего на обед опального поэта, – он всегда сможет оправдаться тем, что пытался выведать мысли возвращенного злоумышленника.

Тертулл задумался – в подобной хитрости нет беды, все мы люди, все человеки. Соль в том, что Ауфидию не изменили его природное человеколюбие и привязанность к философии. По крайней мере он способен выслушать собеседника, разговаривает, а не цедит сквозь зубы обидные слова и наставления, не учит жить и не советует, как самому накинуть петлю на шею и покрепче затянуть ее.

– Что же ты посоветуешь, Ауфидий, ведь я в твоей власти?

– Полагаю, тебе лучше бы поселиться в провинции. Не мозоль глаза Аннии Луцилле.

– Неужели она забрала столько силы, что даже в таком большом городе, как Рим, не найдется скромного уголка для прощенного изгнанника?

Префект не ответил, развел руками. На прощание как бы мимоходом поделился, что со дня на день в городе ждут прибытия личного секретаря молодого цезаря Публия Витразина, сынка того самого Витразина, – ну, мол, ты в курсе дела, его папаша был казнен по приказу божественного Марка за участие в заговоре Авидия Кассия.

– Как я могу быть в курсе, если меня в те дни не было в Риме?!

Ауфидий опять же развел руками.

Тертулл вышел от Викторина обескураженный. Женская любовь непредсказуема. Как, впрочем, и ненависть. Было время, когда Анния сама затащила его в постель – прямо из спальни матушки; теперь же в ней возобладала гордыня и жажда добродетели. Обратиться к ней напрямую, как рассчитывал Тертулл, теперь, после разговора с Ауфидием, не имело смысла.

Прозрачные намеки префекта о могуществе Аннии Луциллы сбылись уже на следующий день, когда он попытался продать несколько готовых мимов хозяевам театральных трупп. Владельцы предложили такие гроши, на которые не то чтобы прожить – просуществовать было невозможно. Тертулл попытался вызвать на откровенность одного из тех, кто некогда числился его приятелем.

Виталис, грек из сицилийских Сиракуз, был вполне откровенен:

– Твою пьесу не читал и читать не буду. Пустая трата времени. Поставлю ее, а она вдруг не понравится сестренкам, братишкам, дядькам, тетькам, дедкам, бабкам сам знаешь кого. Со мной чикаться не будут, как, впрочем, с тобой тоже. Своя рубашка, Тертулл, ближе к телу. Крутись, дружок. Рим слезам не верит. Будешь тонуть, никто руки не протянет.