Коммуна

В этом последнем царил благородный дух широкой терпимости: помощь оказывалась, правда крохами и чтобы хоть немного облегчить все страдания и таким образом поддерживать веру, что капитуляции не будет.

Если бы кто-нибудь в комитете помощи жертвам войны заговорил бы о сдаче, его выставили бы за дверь не менее энергично, чем в клубах Бельвиля или Монмартра.

Парижские женщины были одинаковы в этом отношении как в городе, так и в предместьях; мне вспоминается Общество первоначального обучения, где я сидела на ящике со скелетом в маленьком кабинете направо от канцелярии; в Обществе же помощи жертвам войны мое место было на табурете у ног мадам Гудшо, своими белыми волосами походившей на маркизу из далекого прошлого. Порой она с улыбкой охлаждала мои пылкие мечты.

Почему я там была на положении привилегированной? Не знаю. Быть может, потому, что вообще женщины любят бунтовать. Мы не лучше мужчин, но власть еще не развратила нас.

Факт в том, что они меня любили, и что я любила их.

Когда после 31 октября я была арестована Крессоном[81], не столько за участие в демонстрации, сколько за то, что сказала: «Я была там для того, чтобы разделить опасность с женщинами, не признающими правительства», – госпожа Мерис от имени Общества помощи жертвам войны явилась требовать моего освобождения в ту самую минуту, когда того же требовали от имени клубов Ферре, Авронсар и Крист.

Чего только не предпринимали женщины 1871 года! Прежде всего мы устроили походные лазареты в фортах, и так как Правительство национальной обороны, вопреки обыкновению, согласилось принять нас по этому делу, то мы уже начинали верить, что наши правители серьезно собираются сражаться, между тем как они в это самое время послали туда массу молодых людей, совершенно бесполезных, невежд и крикунов, испускавших крики ужаса даже тогда, когда форты были в сравнительной безопасности; после этого мы поспешили подать в отставку и стали искать себе более полезного дела. В прошлом году я разыскала одну из наших храбрых лазаретных деятельниц – мадам Гаспар.

Где только мы не работали! Лазареты, наблюдательные комитеты, мастерские при мэриях, в которых, особенно на Монмартре, мадам Пуарье, Экскофон, Блен и Жарри сумели, одна за другой, так поставить дело, что заработки всех были приблизительно равны.

Революционный «котел», где во время осады мадам Ле-мель[82] из синдикальной камеры переплетчиков, уж не знаю каким образом, сумела спасти от голодной смерти такую массу людей, – этот «котел» был подлинным чудом ума и самоотверженности.

Женщины не спрашивали себя, возможно ли известное дело, но полезно ли оно; в последнем случае они тотчас же брались за его осуществление.

Однажды мы решили, что на Монмартре недостаточно лазаретов, и вот я с одной подругой из Общества первоначального обучения, совсем молоденькой в ту пору, принялась за устройство нового лазарета. Девушка эта была Жанна А.

У нас не было ни гроша, но для образования фонда мы придумали следующее.

Мы брали с собой высокого национального гвардейца с лицом, похожим на гравюру 1793 года; он шел впереди с примкнутым к ружью штыком. Опоясанные широкими красными шарфами, с сумками в руках, специально связанными для этого случая, мы все трое с мрачным видом отправлялись к богачам. Начинали с церквей: национальный гвардеец шагал посередине, стуча ружьем по плитам. Каждая из нас обходила одно крыло церкви и собирала пожертвования, начиная со священников у алтаря.

Богомольные дамы по очереди, бледнея от ужаса и дрожа, опускали деньги в наши кошельки; некоторые это делали довольно охотно, священники давали все. Потом настала очередь финансистов, евреев или христиан, без различия; затем просто добрых людей; один аптекарь из Монмартра предложил в наше распоряжение свой материал. Госпиталь был основан.

В мэрии Монмартра было много смеха по поводу этой экспедиции, которую никто бы не одобрил, если бы рассказали о ней до ее успешного завершения.

День, когда Пуарье, Блен и Экскофон пришли за мной в школу, чтобы основать женский наблюдательный комитет, остался у меня навсегда в памяти.

Это было вечером после занятий. Сидели они у стены: Экскофон, с растрепанными белокурыми волосами; мамаша Блен, уже старуха – в суконной шляпе, а Пуарье – в красном ситцевом капюшоне. Без комплиментов и колебаний они мне просто сказали:

– Вам надо идти с нами.

И я им ответила:

– Иду.

У меня в классе в это время было почти двести учениц, девочек от 6 до 12 лет, с которыми занимались я и моя помощница; были еще совсем маленькие мальчики и девочки от 3 до 6 лет, с которыми занималась моя мать и которых она очень баловала. Старшие девочки моего класса помогали ей, то одна, то другая.

Малыши, дети крестьян, искавших убежища в Париже, присланы были ко мне Клемансо; мэрия обязалась кормить их; у них всегда были молоко, конина, овощи и очень часто – какие-нибудь лакомства.