Коммуна

Я снова увидела свою мать, старого дядю, старую тетю… Люди, не знающие революционеров, воображают, что они не любят своих близких, потому что всегда жертвуют ими ради идеи: в действительности, они их очень любят и любят тем сильнее, чем более велика их жертва.

Для нас снова начиналась революционная жизнь; идеи наши как бы окрепли от перенесенных нами страданий.

Мы, имевшие на полуострове всего шесть анархистов, нашли на родине целые группы людей, проделавших тот же путь; мало того, некий Андрие задумал было издавать анархистскую газету, которая, конечно, только погубила бы нас. Во всяком случае, для умного человека это было слишком наивно. И без этого наши идеи просочились бы в общество.

Теперь, когда уже двадцать шесть лет прошло со времени великой гекатомбы, теперь, когда нищета и угнетение рабочих становятся все ужаснее, – о, теперь мы видим, как новый мир приближается к нам с каждым днем.

Как часовой наверху мачты привык различать среди отдаленных облаков предвестников грядущей бури, так и мы предчувствуем приближение того, что однажды было уже пережито нами.

На нескольких страницах, которые остаются в моем распоряжении, невозможно рассказать обо всех событиях, имевших место после нашего возвращения. Для этого потребовался бы целый новый том; этот том и будет написан, если только события позволят мне спокойно созерцать прошлое, которое теперь так быстро уносится от нас вдаль.

С каждой минутой старый мир все более и более запутывается в собственных противоречиях; новая эра приближается фатально, неминуемо: ничто не может остановить этот процесс, разве одна смерть.

Только какой-нибудь мировой катаклизм мог бы остановить наступление новой эпохи.

Целые группы людей пришли уже к идеалу сознательного и свободного человечества: это – признак того, что великий переворот назревает.

Продажные судьи могут возобновить свои «процессы злоумышленников», возбуждаемые всегда как раз против наиболее честных людей; они могут по-прежнему сажать на скамью подсудимых невинных, осыпая настоящих преступников тем, что называется почестями; власть имущие могут звать на помощь своих бессознательных рабов: ничто не спасет их, когда пробьет великий час. А он пробьет!

Именно потому, что близок конец старого мира, становится все хуже и хуже: так, закон 19 июля 1881 года, так называемый закон о злодеях, который не решались применять по его издании, сегодня применяют вовсю…

То, на что правительство не решалось в 1874 году, оказывается вполне возможным сейчас, и, как в разгар версальской реакции, достаточно одной газетной статьи для осуждения на ссылку или на смертную казнь. Не далее как на этой неделе мы получили доказательство тому в процессе и осуждении Этьевана[217].

Но наука, которую ничто не может остановить, идет вперед такими быстрыми шагами, что скоро всякая ложь рассеется перед ее лицом.

Грядущая раса, юноши которой будут мудрее ученейших из нас, раса, представители которой будут ненавидеть ложь и уважать человеческую жизнь, – эта раса не будет своими костями усеивать Мадагаскар или расстреливать на этом острове туземцев ради своего удовольствия, как это делают теперешние властители, не имеющие даже того извинения, какое имели Галлифе и Вашé[218], т. е. мании кровопролития.

Юношество грядущей расы не будет служить охране безопасности какого-нибудь мясника, вроде Абдул-Гамида[219], чтобы он мог безнаказанно совершать свои безобразные деяния. Юношей этих не пошлют, как теперь испанских солдат, убивать на острове Куба людей, восставших за свободу…

Сегодня гнет еще сильнее, чем в тот день, когда версальское собрание объявило гнома Футрике слишком либеральным. Но великая идея все более и более растет и ширится.

Воспрянем духом!

Во имя святой свободы, товарищи, восстанем!