Коммуна

Долго, пока он не скрылся из моих глаз, я смотрела на черный муравейник, копошившийся на берегу, и плакала сама. (Кто знает, увижу ли я их когда-нибудь?) Вот с какими чувствами прибыла я в Сидней с его знаменитым портом, таким грандиозным, что вряд ли когда-нибудь в жизни приходилось мне видеть нечто подобное.

Я увидела утесы из розового гранита, похожие на гигантские башни, а между ними проход, будто предназначенный для титанов; я увидела, как и в Нумее, семь бледно-синих холмов на фоне неба… От этой картины невозможно оторвать глаз, до того она волшебно прекрасна.

Мои документы показались в Сиднее подозрительными: мне заявили, что я могла найти их случайно и присвоить себе. Дюзер, поселившийся в Сиднее, удостоверил мою личность. Он согласился на это, но оговорился, что в связи с бегством Рошфора у него уже были некоторые неприятности; он называл это новой авантюрой, но раскаяться в ней не пришлось, так как Сидней – английская колония.

Под предлогом, что я явилась в Сидней, не спросясь никого, консул, типичный «курильщик трубки» с фламандской картины, не хотел сперва отправить меня на родину с девятнадцатью другими ссыльными, которые, заработав на дорогу в Сиднее, имели возможность выехать оттуда. Но я сказала ему со всем хладнокровием, на которое бываю способна в подобных случаях, что очень рада теперь же узнать его отношение к вопросу о моем возвращении на родину, так как могу и сама добыть себе денег на дорогу несколькими публичными лекциями.

– А на какую тему? – спросил он.

– О действиях французской администрации в Нумее; подобная тема возбудит некоторое любопытство в публике.

– А что же вы будете говорить?

– Я расскажу то, чего Рошфор рассказать не мог, потому что не видал этого; я расскажу о всех гнусностях господ Алейрона и Рибура, о причинах восстания канаков, о закабалении чернокожих всякого рода долговыми обязательствами… Не знаю, право, что я буду еще говорить…

Тогда старый курильщик бросил на меня взгляд, которому хотел придать выражение бешенства, и, сломав на бумаге, которую подписывал, перо, протянул мне ее и сказал:

– Вы отправитесь вместе с прочими.

Я всегда потом думала, что в глубине души старик вовсе уже не так враждебно отнесся ко мне.

Вот как совершили мы путешествие из Сиднея в Европу.

Нас было двадцать бывших ссыльных на борту «Джона Гельдера», отправлявшегося в Лондон. Судно прошло мимо Мельбурна, не столь красивого, как Сидней, но тоже большого города, раскинувшегося по равнине в виде шахматной доски. Далее, в своем кругосветном путешествии мы прошли Суэцкий канал. Близ Мекки умер бедный араб, которого амнистия застала уже еле живым: когда-то он дал обет совершить паломничество в священный город, если ему удастся выйти на волю. Он дал обет Аллаху, но Аллах оказался не особенно милостивым по отношению к нему: бедняга умер, а мы, враги всяких богов, благополучно пропутешествовали до конца, видели Красное море, Нил с его дрожащими папирусами и караванами верблюдов, лежащих на берегу и вытягивающих на песке свою длинную шею.

Какое интересное зрелище: скалы в форме сфинксов, а далее, до самого горизонта – необозримое пространство песков.

В конце путешествия нас ожидал сюрприз; целая неделя блуждания по Ламаншу.

Мы плыли в таком густом тумане, что видели перед собой только фонари «Джона Гельдера», которые казались затерянными в небосводе звездами… Колокол корабля бил, не переставая, и ему все время вторила сирена. Эта неделя прошла как сон.

Общее мнение было, что мы погибли. И когда наконец мы вошли в устье Темзы, друзья, выехавшие нам навстречу на лодках, плакали от радости.

Нас приняли с распростертыми объятиями: в числе встречавших нас были Ришар[213], Арман Моро, Комбо[214], Варле, Прене, дедушка Марешаль и другой старик, еще более ветхий. Это был дедушка Шарантон, сделавшийся булочником с первых же дней изгнания и радушно предлагавший первым беглецам, ускользнувшим от версальской бойни, теплый угол у своей печи, а также свой хлеб.

За обедом у г-жи Удино я встретилась с Дакостой[215]. Как сейчас вижу его наверху лестницы, где он стоял, ожидая нас с глазами, полными слез.

Многие из наших друзей уже уехали, но тем, кто остался, мы могли рассказать, как мы были счастливы, когда, несмотря ни на какие препятствия, до нас дошел смелый манифест лондонских эмигрантов-коммунаров.

Нам спели, как десять лет назад, песенку про простачка:

Простачок, простачок!
Просыпайся, пора!

Сколько воспоминаний, сколько рассказов!

Особенно о тех, которые уже спят под землей.

Нас отвели в клуб на Роз-стрит, где английские, немецкие и русские товарищи приветствовали нас радушным «добро пожаловать», а потом проводили нас до вокзала Нью-Гейвен. Лондонские друзья заплатили за нашу дорогу, которую консул принял на счет правительства только до Лондона, конечного пункта пути «Джона Гельдера».

В Дьеппе мы нашли Марию Ферре вместе с г-жой Биаз[216], старым другом Бланки. А потом в Париже встретила нас целая толпа, огромная толпа людей, которые помнили о нас.