Коммуна

По воскресеньям с утра до вечера домик мой наполнялся канаками, которые учились с большим усердием; само собой разумеется, мне приходилось упрощать и разнообразить для них методы занятий. Они преизящно лепили рельефы цветов своей родины на маленьких дощечках, которыми снабжал нас Симон. Руки у них были жесткие, грубые, но, чуть-чуть шаржируя свою модель, они хорошо схватывали черты сходства. Голос их сначала был очень резок, но после нескольких упражнений в сольфеджио он приобретал большую полноту звука. Более прилежных и увлекающихся учеников я никогда не имела: они собирались в мой дом из всех триб. В их числе был брат покойного Дауми, настоящий дикарь, присланный, однако, ко мне своей трибой, чтобы научиться для нее, как ее представитель, всему тому, что собирался изучить Дауми, преждевременно похищенный смертью.

Бедный Дауми любил дочь одного белого; последний выдал ее замуж, и бедный Дауми умер от тоски. Гигантский труд научиться тому, что знают белые, он начал столько же ради этой девушки, сколько ради своей трибы. Он хотел жить по-европейски.

Канаки рассказали мне, почему во время мятежа они не трогали отцов миссионеров, несмотря на то что те неизменно собирают с них по десять су, причем эти поборы увеличиваются, если канаки поступают в услужение к европейцам, живущим неподалеку от миссии. Оказывается, они не трогали их потому, что миссионеры учат их читать.

Учат читать! В глазах канаков это такое благодеяние, что оно с лихвой покрывает всякое злоупотребление, всякое обирательство.

В Нумее я нашла доброго старого Этьенна, которого в Марселе приговорили к смертной казни, но потом заменили ему смерть ссылкой. Тут же проживали: Малото-отец, к которому Симон, наш мэр, чувствовал глубокое уважение; затем служивший в колониальной конторе мичман Конье, один из моряков Коммуны; Орловская, бывшая для всех нас матерью; Викторина, которая заведовала банями в Нумее, пуская нас туда в любое время, когда бы мы ни захотели. О, в Нумее жили по-братски!

Когда я покидала полуостров Дюко, чтобы ехать в Нумею, Бюрло провожал меня до лодки, неся на голове ящик с моими кошками; на дороге мы встретили Жантеле, который поджидал нас.

– Неужели вы поедете в Нумею в этих сапожищах? – спросил он меня.

– Конечно.

– Ну нет, – ответил он и вручил мне серый пакет, в котором была пара европейских башмаков.

Всякий раз, как у Жантеле была работа, он делал подобные подарки ссыльным. Он же понемногу закупал вино, сохраняя его для нашего праздника, 18 марта, причем в ожидании его прятал бутылки в кустах.

Четырнадцатое июля[212], проведенное нами в последний раз в ссылке, мы решили ознаменовать по просьбе Симона «Марсельезой». В промежутке между двумя вечерними пушечными выстрелами (пушка в Нумее возвещает наступление дня и ночи) г-жа Пено, начальница местного пансиона, я и один артиллерист отправились для этого на Кокосовую площадь.

В Каледонии нет ни утренней, ни вечерней зари: темнота наступает сразу.

Мы чувствовали, что вокруг нас теснится толпа, но не видели ничего.

После каждой строфы нам вторил пронзительный хор тоненьких детских голосов, который, в свою очередь, подхватывался духовым оркестром.

Мы слышали, как канаки плакали среди шелеста легких ветвей кокосовых пальм.

Симон прислал за нами, и мы отправились в мэрию между двумя рядами солдат. Но туда пришли за мной посланные от канаков, чтобы показать мне свой туземный праздник. Извинившись перед белыми, я ушла к черным, причем Симон предупредительно снабдил меня всеми принадлежностями для фейерверка.

У каждой из собравшихся там триб был свой костер на огромном поле, где все они разместились. Триба Атаи, члены которой были расстреляны через десятого, тоже развела свой костер; но когда начался танец, оставшиеся в живых представители этой трибы, в числе пяти-шести человек, вскочили на костер и затушили его голыми ногами в знак траура.

Зрелище было странное, особенно когда все канаки, один за другим, как бы играя в чехарду, принялись перескакивать через костер. Но поведение трибы Атаи произвело на всех такое сильное впечатление, что прочие трибы решили предоставить ей все, что мы принесли для всех.

Немного времени спустя, с последними кораблями пришло известие о том, что амнистия уже обнародована. Вместе с тем меня извещали, что мать моя разбита параличом. Я получала в школе сто франков в месяц и имела еще уроки, так что мне нетрудно было собрать какую-нибудь сотню франков, чтобы экстренно выехать в Сидней – застать мать еще в живых.

Садясь на пароход, чтобы ехать из Нумеи, я увидела на берегу черный муравейник канаков. Я не принадлежала к числу тех, кто верил в близкую амнистию, и собиралась устроить школы в ряде триб – и вот дикари пришли напомнить мне об этом, с горечью говоря:

– Ты не приедешь к нам больше.

Отнюдь не желая обманывать их, я сказала им:

– Да нет же, я приеду.