Коммуна

После таких фактов всякий без труда поймет, почему на предложение описать положение наших ссыльных, сделанное мне по возвращении из ссылки, я ответила так:

В Палату депутатов

Комиссия № 10

Господину председателю комиссии по расследованию дисциплинарного режима в Новой Каледонии

Париж, 2 февраля 1881 г.

Господин председатель!

Благодарю Вас за честь, оказанную мне приглашением дать свои показания относительно режима ссыльных в Новой Каледонии.

Вполне одобряя образ действий наших друзей, которые стараются пролить свет на действия отделенных от нас океаном палачей, – я отказываюсь, однако, говорить о деяниях бандитов Алейрона и Рибура, пока г-н де Галлифе, который расстреливал пленных, стоит во главе государства.

То, что они лишали ссыльных хлеба; то, что они провоцировали их на перекличках, приказывая надзирателям грозить им револьвером; то, что они приказали стрелять в ссыльного, возвращавшегося вечером к себе домой, – все это неудивительно: ведь эти люди отправлены были туда не для того, чтобы уложить нас на ложе из роз.

Теперь, когда Бартелеми Сент-Илер[204] – министр, а Максим Дюкан[205] – член академии; когда имеют место такие факты, как изгнание Чиприани и молодого Морфи и целый ряд других гнусностей; когда г-н де Галлифе снова заносит свой меч над Парижем, и когда тот же самый голос[206], который призывал громы и молнии на голову «ля-виллетских бандитов», поднимается теперь для оправдания и прославления Алейрона и Рибура, – я предпочитаю ждать часа великого возмездия.

Примите, господин председатель, уверения в моем почтении к Вам.

Луиза Мишель

Когда в 1877 году крайняя левая обратилась к министру, – кажется, Байо, – с запросом, почему столько достойных уважения людей исключены из амнистии, последний ответил, что некоторые из этих людей сами отказались от нее, оттолкнули всякую милость и открыто заявили, что берут на себя всю ответственность за свои действия.

– Как вы хотите, – заметил Клемансо, – чтобы эти люди позабыли ужасы репрессий? Вы говорите: «Мы не забываем». Но если вы ничего не забываете, то и противники ваши помнят обо всем.

Клемансо был прав: мы отвергли милость, потому что считали своим долгом не допустить унижения революции, той революции, во имя которой Париж был залит кровью.

В конце моего письма от 18 апреля был намек на один проект, задуманный мною и г-жой Растуль[207]; сносилась с нею, пользуясь коробкой с нитками или другими предметами в этом роде, как средством сообщения с Сиднеем, где жила Растуль.

Письма были вклеены в дно коробки между двумя бумажками.

План наш состоял в следующем: как-нибудь ночью, после переклички, пробравшись через горы, я выйду на дорогу к «Северному лесу» и, обойдя сторожевые посты по так называемому французскому мосту, т. е. броду (в этом месте обыкновенно вместо воды бывает только жидкая грязь), доберусь через кладбище до Нумеи, соблюдая, конечно, необходимые предосторожности.

Оттуда уже кто-нибудь, по соглашению с г-жой Растуль, помог бы мне отплыть на корабле, место на котором должно было быть заранее куплено для меня.

А уж в Сиднее я постаралась бы расшевелить англичан рассказом о подвигах Алейрона и Рибура, причем мы надеялись, что храбрые моряки снарядят бриг и отправятся на нем со мной за остальными товарищами.

Дело в том, что, если бы план не удался, я сама вернулась бы на Дюко: ведь нас было только 20 ссыльных женщин, – нужно было освободить всех или никого.

Наша коробка не вернулась к нам: проезжая через Сидней на обратном пути, я узнала, что как раз в тот момент, когда я должна была получить уведомление, что пора приступать к осуществлению проекта, и письмо и коробка были перехвачены.