Коммунальная опера

Волею судьбы Печенкина звали Василием, отчество у него было Иванович. Внешне он напоминал известного красного командира, большого друга революции. На этом сходство заканчивалось и начиналась разница. Эта разница состояла в том, что Печенкин наверняка бы стал академиком искусств, если бы написал эту натурщицу классически. То есть в грязном халате и без передних зубов. И заключил бы холст в золоченую раму размерами с парадную дверь. Тогда бы Печенкина выставили в музее, и, чтобы поглядеть на его картину, стояла бы длинная очередь, как за советским ситцем, и, если бы дело было зимой, то у всех бы замерзли ноги. Об этом бы написали в газетах, снабдив сообщение заголовком:

«Событие в стране человеческих грез!»

Но он почему-то ее не написал. Он стал пить с натурщицей водку, запивать ее томатным соком и есть отдельную колбасу, лежавшую на серой бумаге. Выпив, они громко говорили про Египет, причем в это слово натурщица вместо «г» вставляла «б». Страна, которая получалась в результате этого превращения, Клюеву известна не была, но он подозревал, что и она существует. Причем где-то рядом. Подтверждением этой догадки явилось то, что ночью в комнате художника упали трое: он сам, его натурщица и деревянная табуретка.

На другой день из кухни исчезли огромные фиолетовые штаны. А вместе с ними и натурщица в телогрейке.

Печенкин после этого двое суток не показывался из своей комнаты. Из-за двери слышен был только его голос: «Эх, товарищ Сталин, вы хоть и большой ученый были, а Клаву мою уберечь не смогли!»

Вышел он из комнаты на пятый день, бритый и в белой рубашке с воротником значительно менее белом. Одеколоном пах, как автоматический пульверизатор в ГУМе. В кухне всем сказал, что пошел оформлять государственный заказ, и ушел. А вечером привел натурщика: высокого сутулого дядю в бороде и сапогах. Этот дядя натужено кашлял, а Печенкин кричал, что он теперь напишет серию портретов для праздничной выставки на Центральном телеграфе. Но поразительно то, что он так и не сделал набросков с этого дяди.

Прошло еще два месяца. За это время мимо Клюева прошла в комнату художника толпа натурщиков и натурщиц, и все они были похожи на тех, самых первых.

Потом четверг наступил, так и не отмеченный в прессе, и Клюев, по своему обыкновению, ходил в кино. Наверное, он пришел домой слишком поздно. Печенкина уже вынесли. То место, куда его вынесли, называлось странно: «погост». Клюев думал, что туда все рано или поздно отправляются погостить. Будь ты художник или еще кто. Отличие только одно: за гробом художника всегда пойдет какая-нибудь натурщица в телогрейке. Ведь он завещает ей все, что не вышло создать. Загадочное и большое.

Приключение с рыбой

До сих пор очаровательна давняя каменная улица, на которой и теперь так много прохожих, что трудно их сосчитать. Эти прохожие, пихая друг друга, садятся в трамвай, и самое незабвенное, что поездка на трамвае когда-то стоила три медных копейки. Сохранилась и мягкая привлекательность пыльных листьев на деревьях, газетного киоска, небольшого памятника знаменитому Изобретателю Колеса и той непротяженной вывески на магазине, которую можно было прочесть, если влезть с ногами на подоконник.

Он влезал и читал:

«ЖИ…ВА…Я… РЫ…»

Остального он не мог прочитать, поскольку остальное из-за дефекта вывески куда-то пропадало.

Но очаровательней всего прочего казалось ему, что его окружают добрые люди. Соседи. А проще говоря, жильцы.

Вот как-то в субботу.

Один жилец, ходивший с начала весны до начала осени в калошах, купил длинную живую рыбу. Как это у него получилось, никто из соседей так и не выяснил, но факт, что рыба долго плавала в ванной. Настолько долго, что научилась говорить. Ясно, что говорила она исключительно несерьезно:

– Отцы родные! Чего ж вы по мне сапогами!

И, как покупное существо, не могла уточнить, о каких сапогах и отцах идет речь.

Соседям по разным причинам требовалось ванная комната и достаточно часто. Это теперь говорят, что ванная нужна исключительно для того, чтобы разводить в ней водоплавающих животных, а тогда нужна была, чтобы стирать и мыться.

Поэтому соседи подходили к двери ванной и удивлялись тому, что за запертой дверью кто-то постоянно есть и в воде плещется.

– Да, задача-то какая! – говорили друг другу лишенные ванной жильцы. – Там явно кто-то есть! Но кто?

Вместе с другими приходил под дверь поудивляться и розовощекий владелец глиняной свиньи-копилки, известный в квартире «итальянский романист» Петр Палыч Бочкин. Пробившись сквозь толпу, он прикладывал ухо к двери и требовал гробовой тишины, а после кричал:

– Эй, ты, друг любезный! Ты там зачем поселился?

Никто не отзывался.

Соседи дружно говорили «Хм!» и выразительно переглядывались. В их глазах отчетливо читалось: пора дверь ломать!