Коммунисты

Командиры с большим трудом узнавали, где находятся их войска, но и войска не знали о судьбах своих полководцев. В тот самый час, когда их генерала с позором отстранили от должности, солдаты Корапа продолжали свой ночной марш. Где же зуавы? Где-то южнее Мариамбура… Они идут сейчас по хорошей, но совершенно открытой дороге. К счастью, нет самолетов. Как так нет? Разве ты не слышишь их мерзкого жужжания? А может быть, это наши? Что ж, все может быть! Ну и тяжеленные эти патронные сумки. Патроны еще полбеды, карабин, тот похуже будет, всю спину измолотил, наверно, сплошные синяки. Мысль бросить карабин преследует Жан-Блэза. Такая мысль копошится у каждого, будь ты хоть сто раз сержант. Только не всегда человек приводит в исполнение такие мысли. К тому же любишь свое оружие, привязался к нему. Это карабин калибра 7,15. Модернизирован в 1916 году. Был на вооружении еще в ту войну, но и сейчас не подкачает. Еще сгодится когда-нибудь. Видел, что с фрицами делалось там, в леске? Здорово все-таки…

Почему это мне вдруг приснился Франсуа? И Мартина тоже. Жан-Блэз мысленно измеряет ту пропасть, которая отделяет его, шагающего в полной боевой выкладке, с распухшими от ходьбы ногами, рядом с мулом, впряженным в 25-миллиметровую пушечку, бок о бок с Крике, от того Жан-Блэза, каким он был во времена Франсуа и Мартины. Должно быть, и Франсуа очень переменился. Сколько месяцев он уже сидит? Если бы Жан-Блэзу сказали в те далекие годы, когда они вместе учились в лицее, что он будет когда-нибудь ночью брести по дорогам Бельгии и думать о Лебеке, сидящем в тюрьме… Мир обезумел, и все преступление Лебека состоит именно в том, что он это говорил, и надо было посадить за решетку Лебека для того, чтобы Крике, я, наш мул, наша 25-миллиметровка… Помню, как Франсуа обижали старшеклассники, я за него заступался, и за это он решал мне задачи по геометрии. В тюрьме он думает о Мартине. Нет, пожалуй, спит: я-то его знаю, спать он великий мастер. Не то что дядя Амберье, который просыпается от малейшего шороха; может быть, как раз в эту самую минуту ему потребовалось сделать укол или еще что-нибудь, он окликает Мартину, она дремлет рядом в кресле; Мартина подымается; на ней белоснежный халат, и она вытирает носовым платком пот, проступивший на висках старика. Тетка из своей спальни услышала голоса и зажгла свет. Со стены на нее глядит Дега: глядит ее юность…

Поди объясни все это Крике.

Ни Крике, ни Жан-Блэз не думают о приближающемся рассвете. Они думают о прежних днях, о прежней жизни — когда они были обыкновенными людьми, не шагали ночью рядом с мулом, и ружейный ремень не впивался в плечо, и не тянули вниз патронные сумки. Двадцать патронов в каждой. Это не пустяки. Зуавы снова углубились в лес и вспоминают, как вчера утром пели птицы, вспоминают цветы, бельгийцев, которые уносили на себе свой скарб. Над горизонтом поднялась луна, и листья шелестят под ветерком в ее серебристом сиянии.

. . . . . . . . . .

Сержант! Сержант Меркадье! Что случилось? Привал! Командуйте привал!

— При-ва-ал! Снять ранцы… При-ва-ал!

Команда передается вдоль колонны: — Привал! Снять ранцы! Привал! — Да, чорт побери, совсем не вредно отдохнуть.

XI

До рассвета было еще далеко. В густом тумане спаги набрели на деревеньку у опушки леса. Эскадрон остановился перед церковью, кавалеристы спешились и отвели коней. Полковник Марк был уже здесь. Он приехал на машине и теперь вместе с обоими командирами полков изучал местность. Кавалеристы постепенно подтягивались. По мере прибытия марокканцев направляли к кладбищу и на пригорок, алжирцев же размещали возле церкви, у окраины деревни, на дороге в Сингли.

Расположение деревушки было несложное. Устрик через минуту знал его наизусть: дорога из Сингли, идущая низом по лесистой местности, к северу поднималась и раздваивалась, обтекая треугольный островок, образованный кучкой домов, а на линии основания треугольника высилась церковь посреди площади, вернее, пустыря, где стоял маленький обелиск из серого песчаника — памятник павшим в войну 1914–1918 годов. Церковь выходила фасадом на перекресток, где на восток шло шоссе Омон–Вандресс. Вдоль шоссе, лицом к церкви, стояли дома, подальше его пересекала деревенская улица. Западнее, у дороги в Сингли, стояло еще несколько домов, и затем метрах в ста был второй перекресток. Отсюда направо отходила дорога на Пуа-Террон, а налево — другая улица. Мимо кладбища, среди цветущих яблонь и груш проходила еще одна дорога, которая в двухстах метрах спускалась в лощину. Эта продолговатая лощина отделяла деревню Ла-Орнь от лесистых холмов, которые были видны еще из Пуа-Террона.

Франсуа Мелладо спросил Устрика: — Как же называется эта деревушка? — Ла-Орнь. Неприветливое название. Да и вся-то она — два перекрестка: один повыше, другой пониже. Одна дорога — на Сингли, другая, налево, — на Пуа-Террон, а по третьей, справа, мы как раз и въехали…