Коммунисты

Рауль дремал, опустив голову на баранку. — Толкни, когда тронемся, — предупредил он Жана. Но Жану не часто приходилось будить Рауля. И Рауль снова погружался в короткий тревожный сон, и из его снов, в отличие от общего правила, рождались мысли. Минутами Рауль не знал, где он — во Франции или в Испании, на приморской дороге или в Пиренеях. Та же надежда. Та же безнадежность. Та же неукротимая воля к жизни. Настоящий бой разыграется не здесь. Поражение не означает ничего. Только победа имеет смысл. Откуда у таких людей, как Рауль, это неистовое стремление быть сильнее, одолеть? Из какого невидимого источника черпает сейчас Рауль это упорство, эту волю к победе? Такой, как Приу, зарывает в землю войсковое имущество, в этом, быть может, есть величие, даже наверняка есть величие, как было оно в самоубийстве того, другого генерала, в Бюльтии 16 мая… Но Рауля не так-то просто понять. Он думает о море иначе, чем остальные, не как о некоей цели, о спасении, не как о прибежище, где можно будет наконец перевести дух. Он думает о море, как о средстве. Как о пути. Для Рауля — это передвижение с одного участка фронта на другой. Рауль всю свою жизнь на фронте. Не всегда это фронт войны. Никогда не ждал он от встающей зари, что она принесет ему утреннюю свежесть, отдых, морские просторы, — он ждал, что с новой зарей вновь начнется борьба, вновь он будет преследовать все того же врага. Другим трудно распознать врага. Но Рауль его знает. В эту ночь генерал Приу ждет свои войска, окруженные в Лилле. Верит ли он, что им удастся вырваться? Приу велел зарыть войсковое имущество. Он ждет невозможного. А Рауль за рулем машины, которая не может двигаться быстрее, чем дозволено, Рауль, который то засыпает, то вдруг просыпается, снова засыпает, дрожа от ночного холода и чувствуя всем существом эту долгую ночь, — Рауль действительно идет на соединение, он знает, что это такое — идти на соединение, на тот выдвинутый далеко вперед пост, где борется Полетта. Он идет на соединение с Полеттой, со своими товарищами, с людьми, которые понимают то, чего не понимает эта беспорядочная толпа, мечтающая о море. Полетта, даже если она в тюрьме, и в тюрьме Полетта, как и Рауль, думает о том же. С чего это он вообразил, что Полетта в тюрьме? Просто ночь наполнена гнетущими видениями. И тут же это яростное желание одолеть врага, доказать, что твое дело правое. Не лично твое, понятно, — наше дело, наше общее дело. И эта ярость — ведь она и есть смысл жизни. Этого неспособен понять какой-нибудь аббат Бломе. Для него эта сила неотделима от мысли о боге. Несокрушимая сила. Она с тобой, пока не остановится твое дыхание. Если только ты — настоящий человек.

— Спишь, Рауль?

Рауль чувствует сильный толчок в бок и вскидывает голову. — Вот дурак-то, я ж тебе велел тихонько меня толкнуть.

Ну что ж, кажется, метров пятнадцать еще проползли.

* * *

По чьей же инициативе было решено арестовать Эренбурга? Одно подозрение парализовало действия Монзи: об Эренбурге он говорил с маршалом. Если есть малейшее вероятие…

Во всяком случае, Мандель лично не знал об этом злосчастном решении. Не только о том, кто его инициатор, но даже о том, что оно вообще принято. Слухи об аресте дошли до него только поздно вечером. Он не знал ничего об обыске у Эренбурга, так же как не знал, что Лилль объявлен открытым городом.

Новость привела его в состояние ужасного гнева. Ну, ладно, он покажет Ланжерону[705]!.. Но самое срочное — освободить писателя Эренбурга. В дежурном помещении раздается звонок; полицейский снимает телефонную трубку, время около полуночи: — Алло… Слушаю, господин министр… — Полицейский прикрывает ладонью разгневанные металлические уста и машет арестованному — отойдите, мол, и снова сыплются подобострастные: «Да, господин министр, слушаю, господин министр», — сопровождаемые почтительными поклонами… — Господин Эренбург, вы свободны!

Мандель вызывает к себе Ланжерона. Ну и досталось же префекту полиции на орехи! Впрочем, и для него эта новость была как гром среди ясного неба. Он не сомневается, что какой-нибудь второстепенный чиновник, да, да, именно второстепенный, проявил неуместное рвение, неуместную инициативу. Ведь «Гренгуар» систематически травила Эренбурга, другие газеты требовали его высылки. Полиция, надо сказать, довольно сложный механизм, одновременно действуют самые разные силы. Попробуйте помешать всем этим агентам, инспекторам, полицейским комиссарам проявить свою инициативу.

— Надеюсь, — прерывает префекта господин Мандель, — вы не замедлите принять меры, чтобы по возможности избежать нежелательных последствий?

Префект парижской полиции похож на облезлую цаплю. Он весьма, весьма удручен… Он снимает трубку, набирает номер, еще номер. Подчиненные господина префекта по звуку его голоса понимают, что начальник гневается. Господин префект может быть совершенно спокоен. Господина Эренбурга уже выпустили. Но этого недостаточно! Извиниться нужно, Ланжерон, извиниться!