Коммунисты

— Знаешь, Жан, — вдруг сказал Морльер, — если нас сейчас убьют, значит, все это — растерянность, лакейский дух — это и будет последним, что нам довелось наблюдать перед смертью…

Что подразумевал Алэн под этими словами? Оба помолчали. Жан думал о Сесиль. Если нас убьют, она, быть может, будет жить ради детей… не наших, не тех, которые могли бы быть у нас с ней.

— Жан, — снова заговорил Морльер, — я не хочу умереть с мыслью, что французы подлые трусы…

Жан понял, что это сказано всерьез. И ответил Алэну: — Во-первых, зачем нам умирать? И с чего ты взял, что французы — трусы? Неужели потому, что наши поваришки и интендантские крысы запсиховали? Разве лейтенант де Версиньи был трус? И Рауль тоже, по-твоему, трус? Разве сам ты трусишь? А если ты трус, я тебе первый по морде дам.

В девять часов вечера пришел приказ выступать. Направляют на Гивельду. А где она, эта самая Гивельда? В трех километрах от моря. Новость распространилась мгновенно. Море! Перед поспешно построившейся колонной встал счастливый мираж. Море! Их всех тоже охватила пьянящая надежда увидеть море. — Значит, бежим понемножку? — спросил Алэн. — Ну, не совсем, — ответил Гроппар. — Пока только грузимся! — Господи боже мой, да зачем же мы стоим, чего же топчемся на месте, торчим здесь, ждем чего-то, зря теряем время! Разве нельзя в два счета добраться полями до шоссе? Куда там! Санотряд движется по узким пыльным дорогам, врезается на перекрестке в другие части.

Повсюду говорят только об Англии. — Я в Англии никогда не был, — заявляет Давэн де Сессак. А в группе санитаров с тяжелыми вещевыми мешками и скатанным одеялом через плечо разглагольствует Жонет. — Англия? Мне всегда хотелось побывать в Англии… — И слышен язвительный смешок Гроппара… — Visit England[703]… Лондон… Тауэр-бридж, Темза, Оксфорд и Шекспир, который вообще не существовал, но который родился в Стратфорде на Эвоне![704]

Может быть, Алэн прав, думает Жан, и мы просто удираем… Разве мы не сделали все, что от нас требовалось? Он снова вспоминает день сражения в Карвене, снова видит марокканцев. Где они, те, что уцелели каким-то чудом? И где раненые, которых подбирали тогда, не думая об опасности, забыв все на свете… Вряд ли госпитали на побережье пустуют. Значит, что же? Оставляем раненых на произвол судьбы?

Рядом с Манаком сел Морльер. Он немножко повеселел, потому что с ним его пёс. Подобранный в Бельгии, уродливый пёсик, который вздрагивает, когда его гладят, и высовывает кончик розового, шершавого языка. Пёсик потихоньку скулит, взглядывая на своего хозяина. Он еще верит во что-то.

Во мраке слышны были негромкие и невеселые разговоры. Над скопищем людей, над уже неразличимыми в темноте воинскими соединениями стоял унылый шум, словно мерная капель воды из неплотно привернутого крана, словно прерывистое дыхание человека, дующего себе на пальцы не от холода, а от нетерпения. Манак заговорил об Англии. Но ему нечего было сказать об Англии. Морльер подумал, что и ему тоже сказать нечего, и не только об Англии. Даже пёсик начал его раздражать.

Очевидно, что-то случилось впереди. Но здесь, в хвосте колонны, трудно было понять, что именно происходит. Что-то встало поперек дороги, словно рыбья кость в горле. Только в полночь снова тронулись в путь. И лишь через полчаса добрались до шоссе. Там проходили англичане, надо было их пропустить. А после них непрерывным потоком покатили обозы, артиллерия, моторизованные части. Казалось, никакая сила не могла рассечь этот движущийся затор, эти колонны вплотную притертых друг к другу грузовиков, пеших шеренг, где солдаты не слышали своих шагов среди невообразимого хаоса людей, коней, машин. — Вот сейчас подставлю им подножку, — сказал Гроппар, — и вся наша армия споткнется… тогда и пройдем! — Эта немудреная шутка выражала общее настроение. Послышались крики: — Да ну вас к чорту, будете вы двигаться, в конце концов? — Вдруг, неизвестно как, удалось проскользнуть на шоссе. Артиллеристы, напиравшие сзади, ругались, ну и пусть ругаются! А мы все-таки опередили артиллеристов! Мы уже на шоссе. Теперь глядите в оба, как бы нас не обогнали.

Какая ночь! Нет на свете хуже пытки, чем этот черепаший шаг. Конечно, еще страшнее ощущение хаоса, беспомощное барахтание в темноте. Самокатчики не могли передвигаться на мотоциклах и, не слезая с седла, медленно переступали с ноги на ногу. Только что немного прошли — и вдруг авария с чьей-то машиной, пришлось ее объезжать, обходить, огибать…

В санитарных машинах опять начались невеселые разговоры. При таких темпах немецкие танки нас, как пить дать, догонят. Если и днем шествовать по этим дорогам в одной куче с беженцами, представляешь, какое будет для фрицев раздолье: бомби или жарь из пулеметов: ж-ж-ж-ж-ж-ж! Сколько мы за три часа проползли? Хорошо, если километра три… Шоссе распирало от повозок, людей, машин, коней… Ни одного регулировщика: здесь нашла свое полнейшее воплощение система — выпутывайся, кто как может. И те, что выпутывались, как могли, еле-еле продвигались.