Коммунисты

Отъезд состоялся в пятницу утром. Сильно поредевший взвод разместили в одной из служб при гостинице, а сержанты и офицеры поселились у местных жителей. В офицерской столовой, тоже наполовину опустевшей, обедали теперь два военных следователя, капитан и лейтенант, появление которых, надо полагать, не вызвало особого восторга у сотрапезников. Вместе со всеми прочими отбыл и Гурден. Слава богу, удалось от него отделаться. Его замещал старший сержант. Морльер, который не мог простить Гурдену, как он выражался, казни пёсика Жамблу, буквально ликовал, что ему отныне не придется отдавать честь этой богомерзкой роже. Так он прямо и заявил. Жан де Монсэ с трудом отвязался от Алэна. Алэн тоже получил письмо. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь переполнявшими его чувствами. Все казались ему теперь такими хорошими. Муравья и того старался обойти, чтобы как-нибудь случайно не раздавить. Одно его огорчало — Монсэ явно искал одиночества: и как раз в тот день, когда Алэн собирался открыть ему душу…

Сесиль в светлозеленом, свежем, как родниковая вода, платьице поджидала Жана на скамейке тенистого бульвара. В этом квартале разместили английских солдат. И как же они громко захохотали, когда на их глазах французский солдат обнял даму. Тогда Сесиль и Жан ушли в поле…

Именно в этот день генерал Вейган, в четыре часа пополудни прибыв к командующему 10-й армией в Лион-ля-Форе, километрах в тридцати восточнее Руана, ознакомился с найденным у пленного немца маршрутом продвижения бронетанковой части, которая прорвала фронт около Бреля, на границе департамента Сомма. Так как в маршруте указывалось движение танков в направлении Форж-лез-О, что в тридцати километрах севернее Лиона, Вейган приказывает оборонять Руан, и уже принимаются меры к взрыву мостов через Сену в пределах Нормандии.

И в этот день первые номера «Вестника Ланса» подсунуты под двери в поселке шахты № 9, в поселках шахт № 14 и № 11, в Луазоне и Голландском городке.

* * *

Три дня. Казалось, всё и вся сговорились помогать им. Можно ли вообразить себе, сидя в Конше, в том же самом департаменте Эр, где, однако, 10-я армия уже отходит со своих позиций в Лион-ля-Форе к Уазе, рискуя вновь предоставить немецким танкам возможность обходного движения на Гавр, можно ли вообразить себе, сидя в Конше, что-либо иное, кроме роскоши июня, пышного разгара лета?

Казалось, всё и вся сговорились помогать им. Даже Морльер теперь сам избегает задерживать разговорами Жана де Монсэ. Партюрье покрывает отлучки своего ветрогона-санитара. Это словно песня для всех, словно песня, которую каждый напевает про себя вполголоса. Никто не говорит об этом. Юная чета проходит где-то далеко, на том краю пейзажа. Ей смотрят вслед, покачивая головой. В Конш начинают прибывать беженцы, которые, как и все беженцы на свете, рассказывают самые невероятные вещи. Куда они пробираются? На Шербур, на Брест? Почти все получили письма из дома. И каждый снова отдается во власть всех своих прежних, но вечно новых мечтаний.

Весь мир становится пособником этого счастья, длившегося три долгих дня. А вдруг, подумалось Сесиль, для их трехдневного счастья необходима была катастрофа, но тотчас же с негодованием прогнала прочь эту святотатственную мысль. Слишком уж дорога цена! Но она забывала одну истину, а истина эта в том, что к трем дням Жана и Сесиль прибавляются недели тех, кого мы не знаем, прибавляются часы еще одних, минуты третьих… все, что приносит мимолетное счастье, осеняющее людей, мужчину и женщину, которые, ясно или нет, сознают, чтò они делают, кто они такие, передают полученный ими дар по бесконечной цепи, свое радостное ощущение бытия, желание знать, любить, переделывать окружающий мир, людей, самое жизнь… И Жан и Сесиль не знают до конца в эти минуты, когда их счастье кажется им радостью, украденной, мимолетной, похищенной, доставшейся им ценою жертв и бедствий других, под защитой благосклонных соучастников, всех тех, кто создал вокруг них в Конше оазис, и тех, кто умирал ради этого где-нибудь в лесах Компьеня, у Вилле-Котре, к западу от Ретеля… они не знают, что люди живут и умирают ради того, чтоб стало возможным счастье, нет, не личное счастье каждого, но счастье для всех, счастье для всего человеческого рода, эта величайшая ценность, которая сама себя истребляет и, кажется, боится своей собственной веры, своего будущего — светлого и великого… Весь мир стал соучастником трехдневного счастья, пришедшего также и для Сесиль и для Жана.