Коммунисты

Жан смеется. Какое счастье, что можно слышать смех Жана. Безмерное счастье. И так страшно, и этот страх, который Жан сам чувствует, сковывает его… Рассказывай, ну, рассказывай… Лес в богатом убранстве июня, веточка, хрустнувшая под ногой, кроткие лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, — всё неожиданность, всё открытие. Когда луч играет в ветвях, листья загораются, как зеркальное стекло, а рядом с ними в тени трепещут другие, темные или прозрачные…

Он жив. Жизнь сильнее. Сильнее людей, сильнее смерти, войны и всей этой грязи, и расчетов, и притязаний. Всегда непредугадываемое движение жизни, как игра солнечных лучей в листве, как ощущение земли под ногой живого человека… Рассказывай, Жан, рассказывай. И только когда Жан поцеловал ее, только тогда она удивилась невероятности случившегося.

— Как ты здесь очутился?

Есть в женщине хитрость, непостижимая, быть может. Сесиль так боялась, что он испортит все. Так боялась его, Жана, который стал мужчиной.

Грузовое судно доставило солдат в Брест во вторник к вечеру. По правде говоря, натерпевшись страха из-за подводных лодок и упоенные гостеприимством англичан, которые, по выражению тех, кому удалось вырваться в город, в Фолкстоне, Плимуте, Давенпорте устроили нашим грандиозный прием, возвращающиеся на родину французы ждали, как само собой разумеющееся, что в награду за пережитые ужасы их встретят торжественно с цветами, с музыкой и даже с речами… Почему бы и нет? Вполне естественно. Речей и не требуется, бог с ними, с речами, но, естественно, они сочли бы речи естественными… Однако на набережной в Бресте — ни души. Кроме, конечно, патрулей. В город выходить запрещается. До самого вечера они топтались на пристани, не пили, не ели, потому что никто не позаботился о снабжении, да еще чудовищная жара впридачу! Грязь, пыль. Просто противно. Пытались, правда, помыться у водоразборной колонки, но вытираться-то нечем, смены белья нет, значит, снова надевай грязную рубашку. Наконец, привезли несчастную бочку с пивом, тут началось настоящее столпотворение. И вдобавок какой-то лейтенант авиационной службы забрался на скамейку и заорал: «Летчикам в первую очередь!» Скажите пожалуйста! А пехотинцы, артиллеристы, драгуны, марокканские стрелки — словом, все те, кто целый месяц зря на небо глаза пялил, ища хотя бы одного французского самолета? Когда Жан понял, что до ночи их не отправят, он подговорил Партюрье и Рауля…

— А кто это Партюрье и Рауль? — спросила Сесиль. Жан объяснил. Они заявили, что необходимо купить в аптеке лекарств, и под водительством фармацевта улизнули в город. Жану хотелось купить рубашку, носки, чтобы хоть немного привести себя в порядок… и потом послать тебе телеграмму. Разве ты не получила моей телеграммы? И письма из Англии тоже не получила?

— Я уехала из Парижа в понедельник, милый. И только вчера послала консьержке телеграмму с моим адресом, когда вернулась из госпиталя в Конш. Мы ведь живем в гостинице… нельзя же всем нашим семейством поселиться в госпитале…

И приятели Жана тоже хотели послать письма, сообщить о себе. У Партюрье есть невеста, а Рауль…

— Рауль — товарищ.

Это слово, произнесенное сейчас, в такую минуту и в таком значении… Ты ничего не знаешь об Ивонне? Говорят, в тюрьме страшный режим? Ее адвокат… Жан помнил адвоката Ватрена по своей недавней истории.

Вечером их перевели к товарной пристани — такая длинная, длинная пристань с теплушками для перевозки скота, слава богу, немножко соломы в вагонах постлали, представляешь себе, хорош поезд, это после английских-то купе! И вдруг группа жителей Бреста, нарушив приказ, невзирая на охрану, прорывается к нам. Словно к зачумленным каким-то. Ваш приезд скрывали от жителей, префект дал соответствующее распоряжение, боялись, население взволнуется, если наши герои кое-что порасскажут. И так далее и тому подобное. Они принесли корзины с клубникой, так что мы всю дорогу ели клубнику и, не стесняясь в выражениях, честили префекта.

Катили всю ночь, весь следующий день, весь вечер и высадились в Конше ровно в два часа ночи в среду. Расквартировали их в темноте и заявили: можете спать, сколько вам угодно! Так что поднялись они со своих сенников только во втором часу дня. Пока он пообчистился и побрился… И вдруг на площади кто-то его окликнул: — М-сье Жан! — Оглянулся — Эжени…

— Представь себе, я даже не очень удивился. Я знал от твоего брата, от Никки, он мне время от времени слал открыточки, что ты находишься где-то в этой местности, ухаживаешь за ранеными… Конечно, я не ожидал, что сразу так и найду тебя…

Они вышли на дорогу. И остановились. Не следует уходить слишком далеко. Быть может, лишь в эту минуту Сесиль впервые заметила красоту Жана, быть может, только сейчас он перестал быть призраком, видением. И теперь она испугалась уже не его, а самой себя.