Коммунисты

Боб и Моника подбежали к Сесиль, каждый старался опередить другого, чтобы первым таинственно спросить: — Угадайте, тетя Сесиль, угадайте, кто приехал? — В груди Жозефа что-то оборвалось, словно пришел в движение сигнал тревоги. Кто-то приехал. Все равно кто. Кто-то приехал сюда… Дети утащили за собой Сесиль, они звонко смеялись, прыгали вокруг нее. Жозеф слушал, ловил каждый удаляющийся звук… И потом все стихло. Они были уже далеко. И Жозеф не мог услышать, не мог понять приглушенного восклицания Сесиль.

Он здесь, перед ней. Сесиль даже не заметила Эжени, стоявшую чуть поодаль. Он здесь у высокого замка, крытого плоской черепицей, перенесшей не одну бурю. А дети прыгают вокруг, хлопают в ладоши: — Дядя Жанно! Дядя Жанно! — Сесиль не может пошевелиться, вся ледяная и пылающая, она видит только его одного. Поношенная форма. Куртка, кожаный пояс. Пилотка, которую он неловким жестом стягивает с головы. Ему давно следовало бы постричься. Лицо у него похудело, но это уже не тот мальчик, о котором она мечтала, уже не мальчик. За эти три месяца Жан стал мужчиной. Его золотистые зрачки. Он улыбается, он не смеет обнять ее, и нерешительно поднятая рука его падает.

— Жив!

Сесиль крикнула «жив», вернее, так оно само крикнулось. Она еще не сказала ни слова Жану, она не сказала: «Ты жив», потому что в это нужно было еще поверить, а она еще не прикоснулась к нему, не слышала его голоса, хотя он прошептал: — Сесиль… — Но тут Боб взял ее за руку и сказал: — Разве ты, тетя Сесиль, не поцелуешь дядю Жанно? Он ведь приехал из Дюнкерка!

Когда Жан обнял Сесиль, ей показалось, что она сейчас умрет.

Эжени пошла посидеть с Жозефом. Она молчит. Да ему и не требуется слов. Калека знает, что сестра его здесь, он всех узнает по походке. Однако ему кажется, что Эжени молчит слишком долго. Почему мадам Сесиль так долго не идет? — Кто же… — Много сегодня народу в Конше, Нини? — Эжени чувствует тревогу в голосе брата. Она берет книгу, брошенную на садовый стол, кладет ее себе на колени. Если Жозефу хочется, она может ему почитать. И добавляет боязливо: — Приехал дядя ребятишек, повидаться с ними, брат госпожи Гайяр… Он вернулся из Дюнкерка… — Эжени так страшно причинить Жозефу боль, и еще больше она боится своей радости, ей, причастнице, стыдно этому радоваться.

Жозеф произнес только: — Вот как?

Еще ничего неизвестно. Ничего. Еще ничего не произошло. Ни одно слово не всколыхнуло мрак вечной ночи. Почему же что-то застыло в сердце Жозефа? Он не имеет права ни удивляться, ни гневаться, ни сожалеть. Ничто ему не обещано. Он никогда не позволял своим мыслям идти дальше того, что есть. Но коль скоро Эжени молчит, все понятно, слишком понятно. Разве им, брату и сестре, нужны слова, чтобы понимать друг друга… Даже когда у Жозефа были еще здоровые руки и зрячие глаза… Так пошло у них еще с детства, с самого детства.

А потом прибежали Боб и Моника, веселые, возбужденные, с целой кучей рассказов о дяде Жанно, который вернулся из Дюнкерка, и напряженную тишину смягчил звонкий детский лепет, веселый смех. Они столько нарассказали Жозефу, словно просидели с дядей несколько часов, а видели-то они его минуты две… Смотри-ка ты!

— Что же вы, детки, с дядей не гуляете?

Смех разом оборвался. Молчание. Потом Боб произнес жалостным голоском: — Они нам одним велели погулять.

Это было так ясно, что когда Эжени робко спросила: — Хочешь, Жозеф, я тебе почитаю? — брат ответил самым естественным тоном: — Конечно, почитай, Нини, с удовольствием послушаю. — И Эжени начала читать. Ее брат, ее мальчик, снова вернулся к ней…

* * *

Они пошли погулять по парку. Парк незаметно переходил в лес. Беспредельна высота этого зеленого свода. Они идут. Она прикасается к нему, отодвигается, потом берет его под руку. Они идут. Ну, рассказывай, рассказывай же… То чувство, что владеет сейчас Сесиль, подобно грозе, но оно и противоположно ей. Нетрудно описывать страдания. Но нет слов для того, что, как отлив и прилив, бьется в них обоих, нет слов для этого безмятежного и трепетного безумия. Жан рассказывает, потому что Сесиль просит рассказывать. Слова — защита человеческого целомудрия. Они прикрывают избыток чувств. Рассказывай же, рассказывай… Жан рассказывает. Время от времени он прикасается к своим губам, потому что ни она, ни он не могут еще опомниться от первого поцелуя, в котором было лихорадочное волнение неожиданной встречи, первого поцелуя на глазах у всех — у детей, у Эжени. Оба они знали, что это лишь первый поцелуй. Чего же они ждут? Рассказывай же, рассказывай, шепчет Сесиль, потому что она боится своего счастья. И потому, что человек не может иметь все разом. Сейчас чудо то, что он жив.

— Скажи, Жан, ты правда жив?