Коммунисты

Сесиль плохо спала эту ночь. В гостинице, где поселились офицеры и разместилась офицерская столовая, допоздна слышались громкие голоса Бурра, Партюрье и дантиста, которые, стараясь забыться после пережитых потрясений, распевали песни, а остальные потягивали коньячок, присланный очередной крестной Блаза. Неотразимого Блаза! Молодец, да и только! И главное чудо-то в том, что прибыл этот самый коньячок сегодня же вечером с первой почтой… Франция, как видите, остается Францией, и полевая почта действует исправно. Ничего не скажешь, связь на высоте! Завтра утром санитарная часть должна разбиться на два отряда: получены новые приказы, и большинство офицеров медицинской службы отправляется вместе с главврачом в окрестности Парижа, где дивизия и будет переформирована. Ура! Ура! Да здравствуют танки, мамочка моя, танки и танкисты!

Драгуны и кирасиры отказались от полагающегося им отдыха: они ведь добровольцы, опять добровольцы. Правда, им сказали, что если они будут добровольцами, им дадут вместо виснеров тяжелые сомюа, тогда они мигом решились: на сомюа хоть сейчас готовы. А на виснерах, извините, не пройдет!

А как же остальные? Что ж, вплоть до получения нового приказа, Сорбен, Фенестр, Блаз останутся в Конше вместе со взводом Партюрье, вернее, частью взвода; Делла-Роза, Мор, Моконсей, Дюпати, Гроппар, Бельзонс прикомандированы к Премону, который будет сопровождать главврача, поедут и водители санитарных автомобилей… Значит, взволновался Фенестр, мы останемся без машин? Да вы их получите… В Нормандии создается новая армейская группировка, вы и поступите в ее распоряжение. — А напоследок самое приятное: Фенестр, Сорбен, Партюрье, санинструкторы и шоферы представлены к награде… Вы хоть остаетесь, да с наградой. А мы, мы идем еще завоевывать наши ленточки!

Сесиль плохо спала в эту ночь. Она не заснула даже, когда в зале уже затих дикий шум, когда Конш окутала тишина, такая глубокая, как сама ночь. В эту ночь в ее душе разыгрывалась последняя битва — боролась гордость. Все аргументы за и против. Ее предрассудки, равно как и доводы разума. Все, что в течение года одолевало ее, как встречные ветры, все, что стало ее бессонницей и снами, все, что бунтовало в ней, и все, что жаждало покориться. Что ж изменилось? Разве жизнь для них стала иной, потому что существует на свете этот кошмар, потому что встала между ними смерть, жестокая война, отступают наши армии и над страной нависла угроза? Да, что-то переменилось. Жан остался жив. Но ведь он был жив и раньше? Он жив, но совсем другой, теперь он мужчина, присутствие которого волнует ее, значит, она сама тоже переменилась. И верно, все изменилось также и потому, что их встреча произошла в роковой час истории. Можно ли отложить на завтра, на послезавтра жизнь Жана и ее жизнь? Да и придет ли это завтра? Но каково бы ни было это завтра, ждет ли страну бедствие или освобождение, их судьба, личная судьба Жана и Сесиль, эта жизнь, торжествующая в них, жизнь, распахнутая в будущее, неразрывно связана с горем и счастьем других людей, с судьбами родины. В этом мире, где каждый отдает свою жизнь, по знаку, за клочок земли, за то, чтобы не отступить ни на шаг, отдает жизнь, не рассуждая, стоит ли приносить такую жертву, — нелепо, достойно презрения класть на одну чашу весов бессмысленное благоразумие, и на другую — счастье Жана, о котором молят, так ясно молят его золотистые глаза. Положить на чашу весов любовь, их любовь. Будущее, ради которого сражаются и умирают, какой оно имеет смысл, если это не то будущее, в котором воссоединятся все Жаны и все Сесили?

Сесиль не может уснуть. Она поднялась с постели, открыла окно, куда заглядывает звездное небо… Лунные блики осторожно скользят по погруженному в сон городку и любовно ласкают старинные средневековые домики. Несносная девчонка, оставь, оставь свою гордость!

* * *

Когда Жан де Монсэ попросил у Партюрье разрешения сходить проведать своих племянников, тот сразу же что-то почуял. Позже вечером он увидел, как Жан шел с какой-то красивой дамой. Молодая парочка распростилась на окраине Конша. Эту даму Партюрье снова увидал во дворе гостиницы. Прелесть что такое!.. Конечно, он улыбнулся про себя. Но от природы он был склонен к чувствительности. И никому ничего не сказал. Однако, когда его вызвали в канцелярию, чтобы уточнить вопрос, кого именно следует включить в состав взвода Премона, отправляющегося с Давэном де Сессак, Партюрье категорически потребовал, чтобы Жана де Монсэ оставили с ним в Конше, хотя Монсэ уже был внесен в список отбывающих. Раз Партюрье так настаивает, пусть будет по-его!