Коммунизм как Религия

В связи с мифом о закаляемом Деметрой «лучезарном младенце» мне хотелось бы дополнить анализ Деррида обстоятельством, которое мог подметить только человек, учившийся в советской школе. Перед поездкой в СССР Жид, скорее всего, прочел роман Николая Островского «Как за­калялась сталь», в котором повествуется о героическом строительстве железной дороги молодыми коммунистами во время Гражданской войны. Сочинение это является одновременно атеистическим и религиозным, свидетельством зарождения новой веры. Помню, в школе нас заставля­ли заучивать наизусть наиболее знаменитый отрывок из него: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучитель­но больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подлень­кое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобожде­ние человечества!» Этот отрывок, да и весь пафос романа «Как закалялась сталь» не мог не найти живого отклика в сердце Жида.

Жид встретился с ослепшим и парализованным Николаем Островским в Сочи и назвал его святым. «Вот, — воскликнул он, вглядывась в лицо пи­сателя, — наглядное доказательство того, что святых рождает не только религия. Достаточно горячего убеждения, без надежды на будущее воз­награждение. Ничего, кроме удовлетворения от сознания выполненного сурового долга» [9, 557]. Жид долго держал руку Островского в своей; на прощание поцеловал его, с трудом сдерживая слезы. Пожалуй, не об од­ном советском собрате по перу он не отозвался с таким восторгом. Вре­мя героического коммунизма первых послереволюционных лет было предметом восхищения многих; собственно, его исчезновение оплакивает Жид в своей книге.

Поэтому осмысленно, на мой взгляд, предположить, что закаливание Демофоона в огненной купели и закаливание молодых, самоотверженных коммунистов в купели революции в книге «Как закалялась сталь» — части единого целого.

Андре Жиду не удалось свести воедино иудеохристианскую тему с языческой, объединить мотив христианского обещания, еще раз данного и не сдержанного Октябрьской революцией, с языческим мотивом «луче­зарного младенца» Демофоона, преждевременно вынутого из огненной купели. Первое обещание относится к преображению в духе, второе — к преображенной телесности, не знающей времени и боли. Только вос­торженная вера в революцию позволяла думать, что то и другое можно реализовать одновременно. Демофоон, закалившись в купели, стал бы языческим богом, чью статую христиане сочли бы идолом. Финалом же христианского искупления по необходимости является потусторонний, а не тварный, не дольний мир. Революционный атеизм впервые сближает закаленного, нового человека с радикально преображенным земным ми­ром, уничтожая тем самым теизм как в языческом, так и в христианском варианте. Восторгаясь и Христом, и Демофооном, Жид остается в преде­лах эстетики, которые революция пытается прорвать с помощью терро­ра. Он хотел сохранить минимум теизма любой ценой; поэтому оба лика революции, языческий и христианский, одинаково ужаснули и разочаро­вали его.

ЛИОН ФЕЙХТВАНГЕР. УЛЫБКА РАДЕКА

«...Его книжонка была быстро написана», — пренебрежительно отозвал­ся о «Возвращении из СССР» Бертольд Брехт [4, 260]. Он обрушился на Жида со всей страстью убежденного сторонника советского эксперимен­та. Вместо того чтобы самому измениться под влиянием увиденного в Стране Советов, продолжал он, французский романист предпочел подо­гнать увиденное под свои выработанные в буржуазных условиях, предвзя­тые представления. Он увидел множество счастливых, улыбающихся лиц, но они были «обезличены», т. е. счастливы не так, как того хотелось бы Жиду, и их счастье полностью обесценилось в его глазах, стало поводом для упрека. На одной шестой части земли идет невиданный по масштабам эксперимент, люди живут «в совершенно новых, небывалых условиях», поэтому на родине революции возникают новые личности, которым Жид отказывает в этом качестве. «Ну что же, он скептик, как многие большие клирики. Его скепсис, конечно, не очень всеобщ, не всесторонен, это осо­бый скепсис, скепсис его класса, класса буржуазии. Он скептичен по от­ношению к другим классам» [4, 262].

Жид, по мнению Брехта, ломится в открытую дверь; он оплакивает исчезновение личности, ставшей совершенно бессмысленной в советских условиях. Октябрьская революция и совершалась для того, чтобы буржу­азной личности больше не было. Именуя его «большим клириком», Брехт явно намекает на непреодоленное христианское воспитание писателя, не позволившее ему понять специфику революционного опыта, в основе ко­торого лежал радикальный атеизм.

И разве генеральная линия партии стоит вне критики, как утвержда­ет Жид? Да, ее нельзя критиковать в газетах, в книгах или болтая с дру­зьями у камина. «Но ее критикует сама жизнь» [4, 263]. Просто буржу­азная ограниченность помешала автору «Возвращения» постичь новую форму критики; он ограничился тем, что влил новое вино в старые, ли­беральные меха.