Коммунизм как Религия

Ответов на эти вопросы, как и на многие другие, мы в книге «Москва. 1937» не найдем. Ее автор не объяснил читателю ни то, какое право имел партийный суд приговаривать к смерти и длительным срокам заключения; ни то, почему невольное отклонение от партийной веры предстало на суде как крещендо чудовищных уголовных преступлений.

Нигде, пожалуй, большевистская вера не проявилась в такой чистоте, как на показательных процессах. Обвиняемые годами жили по принципу «партия всегда права», они многократно обвинялись в ереси и раскаива­лись перед партийным судом, от их первоначального идейного больше­визма к моменту показательного процесса ничего не осталось. Некоторые из них получили от Сталина обещание сохранить жизнь в обмен на учас­тие в грубой пародии на суд истории. Они брали политическую ответ­ственность за все, но в конкретных уголовно наказуемых деяниях не при­знавались. Самой «религиозной» манерой давать показания и делать признания они косвенно опровергали уголовные обвинения, и, если бы в СССР соблюдался закон, позиция Зиновьева, Радека, Бухарина и мно­гих других была бы юридически неуязвимой. Но сами они годами дела­ли все, чтобы превратить закон в фикцию, наполненную случайным, ре­волюционным содержанием, и теперь фикция обернулась против них самих. Поэтому тонкости их защиты от уголовных обвинений были рас­считаны не на советскую публику, а на правовое сознание внешнего на­блюдателя. На примере Фейхтвангера мы видим, что эта тактика срабо­тала лишь отчасти.

По модели показательных процессов фабриковались миллионы других дел. Если друзей Ленина расстреливали «как бешеных собак», на что мог рассчитывать рядовой партиец, попавший под колеса истории, а тем бо­лее обычный советский гражданин?

Даже свою собственную смерть, свой последний ресурс, ленинская гвардия поставила на службу партии; вчерашняя принадлежность к гото­вой раздавить их ВКП(б), похоже, до последнего вздоха была для ее пред­ставителей важнее солидарности с согражданами. Вера этих людей до конца оставалась антигражданской.

Фейхтвангер вяло упрекнул Жида в том, что тот не понял стахановского движения, остался в плену мифа о врожденной лени русского человека и не преодолел «представлений первобытного христианства» о пользе все­общей бедности [24, 27]. Возражения немецкого писателя относились к второстепенным пунктам «Возвращения». Именно потому, что в его отно­шении к СССР изначально отсутствовала присущая Жиду восторженность энтузиаста, он смог написать книгу, приемлемую для советской пропаган­ды. В отличие от Брехта, Пискатора и Джона Хартфилда, этот достаточно традиционный романист не был перед Октябрьской революцией также в эстетическом долгу.

Известно, что «Москву. 1937» давали читать арестованному Николаю Бухарину, чтобы отбить у того охоту «запираться» и надеяться на помощь извне.

Однако после закл ючения пакта Молотова—Риббентропа остаток тира­жа был конфискован. Еврей и буржуа, Фейхтвангер превратился в 1939 году в persona non grata не только в глазах национал-социалистов...

БЕРТОЛЬД БРЕХТ. ВЕЛИКИЙ ПОРЯДОК

Ленин смеялся над разговорами о коммунистической религии. Вслед за ним и Бертольд Брехт меньше всего относил свое восхищение Октябрь­ской революцией на счет веры. Подобно основателю большевизма, он считал веру исключительной принадлежностью традиционных религий, служащих оболваниванию людей, их подчинению эксплуататорам. Он подражал атеизму большевиков, перенося его на более высокий, эсте­тический уровень.

Брехт не сомневался, что мир, в котором упразднена частная соб­ственность, при всех возможных недочетах и недостатках — радикально преображенный мир, стоящий неизмеримо выше буржуазного. Наиболее развернутая интерпретация событий в СССР содержится в книге Брехта «Ме-ти. Книга перемен». В Су (т. е. в СССР) после революции, считал он, победил Великий порядок; в этой стране уже не меньшинство подавляет большинство, а, наоборот, большинство временно подавляет остатки эк­сплуататорского меньшинства. Поэтому разговоры о несвободе в стране победившего пролетариата отдают лицемерием; человек в этой стране объективно более свободен. Насилие большевиков — чисто оборонитель­ное. «Вследствие того, что противники применяют против него насилие, введение Великого порядка является актом насилия, совершаемого по­давляющим большинством народа» [3, 211]. Здесь Брехт повторяет те­зис самих большевиков и их сторонников, опровергаемый всеми осталь­ными наблюдателями: если верить последним, насилие в революционной России осуществлялось меньшинством против огромного большинства населения.

Он полагал, что люди, живущие в странах, «которые еще не прогнали своих экономических господ» [3, 199], т. е. где не победила социалисти­ческая революция, не имеют морального права клеймить Советский Союз за чрезмерное применение насилия: ведь там «принуждение применялось против всех, кто составлял угрозу великому производству благ для всех» [3, 199], а не в пользу кучки эксплуататоров.