Комната Джованни

Я тоже улыбнулся, сам не знаю, почему, я чувствовал себя крайне растерянным. Джованни как бы невзначай обнял меня за плечи.

– А что у вас хорошего можно поесть? – спросил он. – Мы проголодались.

– Сначала надо выпить, – вставил Жак.

– Тогда нам нужно сесть, – сказал Джованни.

– Нет, – протянул Гийом. Для него уйти из этого бара было равносильно изгнанию из земли обетованной.

– Давайте для начала выпьем здесь в баре с мадам Клотильдой.

Предложение Гийома возымело неожиданное действие: казалось, в бар ворвался ветер, и лампы загорелись ярче, и здешние посетители разом превратились в труппу актеров, которые собрались, чтобы разыграть хорошо им известную пьесу.

Мадам Клотильда, по обыкновению, немного поломалась, но скоро уступила нашим просьбам, сообразив, что пить мы будем что-нибудь приличное. Мы выбрали шампанское. Она пригубила бокал, произнесла несколько уклончивых фраз и в мгновение ока исчезла. Гийом даже еще не успел завязать знакомство ни с одним из мальчиков, которые потихоньку прихорашивались, прикидывали в уме, сколько денег нужно будет ему и его copain[51] на ближайшую неделю и умножали эту сумму на импозантность Гийома, высчитав, как долго можно будет из него выкачивать деньги. Не решили они только одного, как подобает держаться с ним: vache или chic,[52] но склонялись к мысли, что vache будет, пожалуй, более подходящим. Что касалось Жака, то он в их глазах был лакомым кусочком, что-то вроде утешительной премии на скачках. Со мной дело обстояло иначе: ни о какой квартире, мягкой постели или ужине не могло идти и речи, я был, так сказать, предметом их воздыханий, желанным, но недосягаемым, потому что считался môme[53] Джованни. И чтобы хоть как-то выразить свое расположение к нам, они хотели поскорее избавить нас от этих двух стариков. Поэтому пьеса игралась в презабавной заговорщической атмосфере, и их вполне эгоистичные устремления были завуалированы альтруистическим пылом.

Я заказал себе кофе и двойной коньяк. Джованни стоял в стороне от меня, потягивая marc[54] в обществе какого-то старика, казавшегося вместилищем моральных нечистот и пороков, и рыжего молодого человека, который когда-нибудь станет двойником этого старика; в печальных мальчишеских глазах не угадывалось и малейшей надежды на будущее. Лицо его отличалось грубой, какой-то лошадиной красотой. Он исподтишка наблюдал за Гийомом, зная, что тот вместе с Жаком тоже наблюдает за ним. Гийом пока что непринужденно болтал с мадам Клотильдой; они жаловались друг другу на плохую торговлю, на то, что из-за этих нуворишей обесценился франк, и в один голос твердили, что Франции нужен де Голль. К счастью, они уже не раз вели подобные беседы с другими людьми, так что этот разговор не требовал от них никакого умственного напряжения.

Жаку вдруг захотелось поиграть со мной в доброго дядюшку, хотя он мог спокойно предложить выпить любому из этих мальчиков.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – У тебя сегодня такой знаменательный день.

– Отлично, – ответил я, – а ты?

– Я? Как человек, которому явилось прекрасное видение.

– Да? – сказал я. – Поделись со мной впечатлениями.

– Я вовсе не собираюсь шутить, – заметил он, – и говорю о тебе. Ты и есть то прекрасное видение. Если бы ты мог посмотреть на себя со стороны: ты сейчас совсем не такой, каким был вчера вечером.

Я молча посмотрел на него.

– Сколько тебе лет? Двадцать шесть или двадцать семь? Мне примерно вдвое больше и, смею тебя уверить, тебе сильно повезло, потому что это случилось с тобой сегодня, а не когда тебе стукнет сорок или около того, когда уже не растравляешь себя надеждой и ни к черту не годишься.

– Что же такое со мной случилось? – спросил я, стараясь придать голосу насмешливость, но вопреки моему желанию вопрос прозвучал слишком серьезно.

Он не ответил, вздохнул, бросив беглый взгляд на рыжеволосого мальчика, потом повернулся ко мне:

– Ты напишешь Хелле?

– Я пишу ей довольно часто, – заметил я, – думаю на днях отправить письмо.

– Ты уклонился от ответа.

– О, мне показалось, что ты спросил, буду ли я писать Хелле?

– Хорошо, задам вопрос иначе: ты напишешь ей о сегодняшней ночи?

– Честно говоря, не знаю, что в ней такого особенного, чтобы описывать в письмах. Тебе что до того, напишу я или нет?

Он кинул на меня взгляд, полный такого отчаяния, какого я в нем и не подозревал. Это почему-то здорово напугало меня.

– Мне-то ничего, – сказал он, – а вот тебе и ей вряд ли безразлично, как и этому бедному мальчику; ведь он и не предполагает, что, глядя на тебя во все глаза, сует голову прямо в львиную пасть. Ты с ним будешь обходиться так же, как и со мной?

– С тобой? Что ты имеешь в виду? Как я с тобой обходился?

– Со мной ты вел себя очень некрасиво, – сказал он, – ты вел себя непорядочно.

– Я понял, стало быть, ты считал бы меня пристойным и порядочным, вздумай я… – на сей раз слова прозвучали с издевкой.

– Нет, я просто думаю, что было бы пристойнее с твоей стороны не так откровенно меня презирать.