Комната Джованни

– Так вот, – продолжал Джованни с увлажнёнными от смеха глазами, потягивая вино, – после того как раздался последний выстрел и зазвучала бравурная музыка, венчая триумф добродетели, в проходе между рядами я натолкнулся на Гийома, извинился и пошёл в фойе. Тут он догнал меня и начал длинную историю о том, что оставил свой шарф на моём сиденье, поскольку, как выяснилось, он сидел позади меня, понимаешь ли, положив пальто и шарф на спинку сиденья перед собой, и когда я сел, то потянул его шарф под себя. Ну, я ответил, что не работаю в кинотеатре, и доходчиво пояснил, что он может сделать со своим шарфом. Но я не рассердился по-настоящему, потому что он был мне смешон. Тогда он сказал, что все, кто работает в кино, воры, и он уверен, что шарф не вернут, потому что он им приглянулся, и это была очень дорогая вещь и к тому же подарок от мамочки… О, такой сцены, уверяю тебя, никогда не сыграть даже Грете Гарбо. Так что мне пришлось вернуться в зал, но шарфа, конечно, не было, и, когда я сообщил ему об этом, казалось, что он упадёт замертво прямо там, в фойе. А к тому времени, понимаешь, все уже были уверены, что мы пришли вместе, и я уже не знал, ударить его или броситься на тех, кто глазел на нас. Но он-то был одет с иголочки, а я совсем наоборот, и я решил, что нам лучше убраться из этого фойе. Мы подошли к кафе и сели за столик на террасе. И когда он наконец превозмог своё горе по поводу шарфа и того, что скажет мамочка, когда узнает об этом, и так далее и тому подобное, он пригласил меня поужинать с ним. Конечно, я отказался. К тому времени он уже сидел у меня в печёнках, но единственным способом предотвратить новую сцену прямо там, на террасе, было пообещать поужинать с ним через несколько дней. Я не собирался идти, – сказал он со смущённой улыбкой, – но, когда подошёл назначенный день, я не ел уже довольно долго и был страшно голоден.

Он посмотрел на меня, и я вновь увидел в его лице то, что не раз проскальзывало за эти часы: под красотой и бравадой угадывался страх и жгучее желание нравиться, и было это так невыносимо трогательно, что я с ужасом почувствовал желание потянуться к нему и приласкать.

Принесли устрицы, и мы начали есть. Джованни сидел в луче солнца, и по его чёрной шевелюре гуляли золотые блики от вина и блекло-перламутровые от устриц.

– Так вот, – сказал он, покривив рот, – ужин был, конечно, кошмарным, поскольку он прекрасно может устраивать сцены и у себя дома. Но к тому времени я уже знал, что он владелец бара и что у него французское гражданство. А у меня его не было, как не было ни работы, ни carte de travail.[74] И я знал, что он может мне очень пригодиться, если только я найду способ сделать так, чтобы он меня не лапал. Мне не удалось, надо признаться, – сказал он, взглянув на меня, – остаться вовсе нетронутым, поскольку у него больше рук, чем щупалец у осьминога, и нет никакого чувства собственного достоинства, но, – заключил он мрачно, отбрасывая очередную раковину и наполняя наши бокалы, – теперь у меня есть и carte de travail, и работа. Это хорошо и для него, – сказал он с улыбкой, – поскольку с моим появлением, кажется, дела пошли лучше. По этой причине он оставляет меня, в основном, в покое.

Он посмотрел в направлении бара.

– На самом деле он совсем не мужчина, – сказал он с горечью и смущением, одновременно ребячливо и по-взрослому устало. – Я не знаю, кто он, но он мерзкий. Всё-таки у меня останется carte de travail. Насчёт работы – это другой вопрос, но, – он постучал рукой по дереву, – уже три недели прошло, и пока всё в порядке.

– Но ты ждёшь неприятностей? – спросил я.

– Ну конечно, – ответил он, бросив на меня быстрый испуганный взгляд, будто сомневался, понял ли я хоть слово из того, что он рассказывал, – скоро нас ждёт какая-то маленькая неприятность. Не сразу, разумеется, – это не его стиль. Но он придумает что-нибудь, чтобы на меня рассердиться.