Комната Джованни

Однажды, направившись особенно жарким летним днем в «Америкен Экспресс», я был вынужден признать, что эту шумную, жизнерадостно галдящую ораву сразу принимаешь за сообщество. На родине я отчетливо видел у соотечественников различия в манерах, акценте, здесь же все они казались, если специально не вслушиваться, уроженцами Небраски. Дома я обращал внимание на одежду; здесь же видел только дорожные сумки, фотоаппараты, ремни, шляпы – все словно из одного магазина. Дома я видел изюминку в каждой женщине, здесь же самые шикарные дамы казались бесполой пародией на женщину, и даже пожилые матроны, казалось, никогда не испытали утехи плоти. Что до мужчин, их возраст невозможно было определить – все они пахли мылом, видя в нем защиту от опасности, связанной с естественным запахом тела. Один молодой человек, так и сверкающий чистотой, вечной невинностью, но с глазами шестидесятилетнего старика, заказывал со своей улыбающейся женой билеты в Рим. Впрочем, это могла быть и мать, запихивающая в него по утрам овсяную кашу, а Рим мог быть фильмом, на который она обещала его сводить. Но я подозревал, что увиденное только часть картины – и не самая важная. За этими лицами, одеждой, акцентом, грубостью скрывались сила и боль – неосознанные, нереализованные, сила изобретателей и боль отверженных.

Я занял очередь за двумя девушками, которые, как я понял, решили задержаться в Европе и надеялись найти работу через американское посольство в Германии. Одна из них влюбилась в швейцарца, что мне стало ясно из ее тихого и взволнованного разговора с подругой. Подруга призывала ее «занять твердую позицию» – по какому вопросу, я не уяснил, а девушка все кивала головой – скорее от растерянности, чем в знак согласия. У нее был озабоченный и нерешительный вид человека, которому есть что сказать, но непонятно, как это сделать. «Не будь дурочкой», – внушала ей подруга. «Я понимаю, я понимаю», – говорила девушка. Создавалось впечатление, что хотя она не хочет быть дурочкой, но как-то позабыла значение этого слова и не может найти новое.

Меня дожидались два письма: одно – от отца, другое – от Геллы. Раньше Гелла присылала мне только открытки. Опасаясь, что ее письмо может оказаться серьезным, я не стал его читать, а распечатал отцовское. Я прочитал письмо, стоя в тени рядом с беспрерывно хлопавшей входной дверью.

Привет, старина, – писал отец, – ты что, домой совсем не собираешься? Не считай это письмо проявлением старческого эгоизма – я действительно скучаю по тебе. Очень уж долго тебя нет. Понятия не имею, чем ты там занимаешься, а из того, что ты пишешь, об этом не догадаться. Но, мне кажется, рано или поздно ты пожалеешь, что свои лучшие дни провел за океаном, бездельничая, а жизнь тем временем проходила мимо. Ты американец до мозга костей, хотя, может, со мной не согласишься. Надеюсь, ты простишь меня, если я скажу, что поздновато тебе учиться. Тебе ведь скоро тридцатник. Я тоже не молодею, а ты все, что у меня есть. Очень хочется повидаться.

Ты все время просишь прислать денег и, наверно, считаешь меня скрягой. Я не пытаюсь взять тебя измором, и знай, если ты в чем-то действительно будешь нуждаться, я первый приду тебе на помощь. Однако думаю, что окажу тебе медвежью услугу, если дам потратить те небольшие деньги, что у тебя остались. Хочешь вернуться к пустому корыту? Что ты там, черт возьми, делаешь? Расскажи мне, старику, а? Можешь не верить, но я тоже был когда-то молод.