Комната Джованни

Дальше отец рассказывал, как поживает мачеха, которая тоже хочет видеть меня, сообщал, что поделывают наши общие друзья. Чувствовалось, что мое долгое отсутствие начинает его пугать. Он не понимал, в чем дело. У него были, конечно, некоторые подозрения, которые с каждым днем становились все мрачнее и туманнее, но он не сумел бы облечь их в слова, даже если бы осмелился. Вопроса, который мучил его, отец в письме не задавал, не делал и связанного с ним предложения: Тут замешана женщина? Привези ее к нам. Неважно, кто она. Привези ее, и я помогу вам устроиться. Но он не рискнул задать свой вопрос, потому что не вынес бы отрицательного ответа. Такой ответ показал бы, как разошлись наши пути. Я сложил письмо, засунул его в задний карман и посмотрел на широкий, залитый солнцем парижский бульвар.

По бульвару шел матрос в белой форме, шагал он забавно, как большинство моряков, – вразвалочку, и вид у него был такой деловой, как будто ему предстояло сделать кучу дел за короткое время. Я уставился на него, почти не отдавая себе в этом отчета, и только понимал, что хотел бы оказаться на его месте. Казалось, – и это было необъяснимо, – что таким молодым я никогда не был, таким белокурым и красивым тоже, а мужественность его облика была абсолютно естественна. Увидев его, я почему-то подумал о доме – возможно, дом – не жилище, а непременное условие существования. Я знал, как он выпивает, как держится с друзьями, как тщетно борется с невзгодами и женщинами. Интересно, был когда-нибудь таким мой отец или я? Нет, это невозможно, ведь матрос уверенно шагал по бульвару, словно сноп света, возникший ниоткуда и никем и ничем не связанный. Когда мы поравнялись, он, словно увидев в моих глазах смятение и панику, презрительно бросил на меня бесстыдный, понимающий взгляд, каким, возможно, несколько часов назад смотрел на безвкусно разодетую нимфоманку или проститутку, пытавшуюся убедить его, что она порядочная женщина. И продлись этот контакт еще немного, не сомневаюсь, что красавец-матрос изрек бы что-нибудь вульгарное, вроде: «Привет, милашка! А я тебя знаю». Я торопливо, с каменным лицом прошел мимо, чувствуя, что заливаюсь краской, а сердце бешено колотится в груди. Матрос застиг меня врасплох, ведь я думал совсем не о нем, а о письме в кармане, думал о Гелле и Джованни. Я перешел на другую сторону, боясь оглянуться, и раздумывал, что во мне могло вызвать в нем такое презрение. Я был достаточно взрослым и знал, что дело не в моей походке, не в жестикуляции или голосе, которого, кстати, он не слышал. Тут было что-то другое, но что? Об этом я боялся даже думать. Это было все равно что смотреть на яркое солнце. Я торопливо шагал, не осмеливаясь поднять глаза на прохожих – будь то мужчины или женщины, потому что понял: в моем незащищенном взгляде матрос прочел зависть и желание. Я часто видел такое желание в глазах Жака, и оно вызывало у меня то же презрение, с каким посмотрел на меня матрос. Но будь я способен на любовь и прочти это матрос в моих глазах, ничего бы не изменилось: ведь нежные чувства к молодым людям, которые я обречен испытывать, вызывают еще больший ужас, чем похоть.

Я проделал больший путь, чем предполагал, боясь, что матрос может наблюдать за мной. У реки, на улице Пирамидес, сидя за столиком в кафе, я наконец раскрыл письмо Геллы.

Дорогой, – писала она, – Испания – моя любимая страна, mais ça n’empêche que Paris est toujours ma ville préférée[78]. Я скучаю по его бесшабашным жителям, которые вечно спешат на метро, выпрыгивают из автобусов, лавируют среди мотоциклов, устраивают пробки и восхищаются допотопными скульптурами в нелепых парках. Мне не хватает сомнительного пола дамочек с площади Конкорд. Испания совсем другая. Во всяком случае, этот фривольный дух в ней полностью отсутствует. Наверное, я навсегда осталась бы в Испании, если б раньше не побывала в Париже. Испания – прекрасная страна, солнечная, каменистая и почти безлюдная. Но со временем обилие оливкового масла, рыбы, кастаньет и тамбуринов надоедает. Мне – уж точно. Хочется домой – домой, в Париж. Странно, но прежде я ни одно место на земле не считала домом.