Комната на Марсе

Тем утром, в воскресенье, было девяносто градусов[37], когда я встала. Я взяла Джексона, и мы пошли на пляж Венеция с Джимми Дарлингом. Я ни разу не была на знаменитом пляжном променаде, и возможно, Джимми Дарлинг тоже хотел устроить мне розыгрыш, приведя туда.

Мы прогуливались мимо шпагоглотателей, тату-студий и пирсинг-салонов. Мимо столиков с ананасовыми и черничными благовониями и с дынным маслом. С манговыми и клубничными кальянами. Гремел кранк и традиционный хип-хоп, и отплясывали хиппи, тряся бородами и бусами до самого пояса. Пожилые бомжи спали в лужах мочи. Потные роллеры, голые по пояс, с искусственным загаром, лавировали между толпами зевак и лужами блевотины прямо под ногами. Люди толкались. Дети орали.

Я сказала, что это ужасно.

Джимми Дарлинг приобнял меня и сказал, что ему нравится думать, что это лучшее из всего, что может предложить Калифорния. Мы прогулялись до парка скейтбордистов, потому что Джексон захотел посмотреть на подростков, катающихся по бетонным горкам. Когда мы пришли туда, двое скейтбордистов выясняли отношения. Один треснул другого по голове доской. Тут же появились люди, и внезапно образовалась толпа полуголых мужиков, мутузивших друг друга.

Джимми подхватил Джексона и побежал. Я побежала за ними. Мы добежали до нашей машины, забрались внутрь и сидели молча. Я была не в себе из-за этой потасовки. Мне слышался треск доски о череп. Джимми успокаивал меня. Мы втроем зашли в бар, подальше от пляжа, заказали гамбургеров и стали смотреть бейсбол. После игры, когда мы прощались с Джимми, я почувствовала, что могу положиться на него. Он сел в свой джип, и мы долго целовались через окно, а потом я вернулась с Джексоном в мою машину.

Я ехала домой. Джексон спал на заднем сиденье. Было около девяти вечера, когда я припарковалась на своей улице. Я знаю время потому, что, начиная с этого момента, была учтена каждая минута.

Я взвалила своего спящего малыша на плечо и стала подниматься по лестнице.

На крыльце, на моем стуле, сидел Курт Кеннеди. Этот тип с бугристой лысой башкой, крупными веснушками, шейной подушкой, грубым голосом и своей настырностью был тут как тут.

Переехать в другой город, почувствовать себя свободной от него после стольких месяцев, чтобы в итоге прийти домой и увидеть, что он поджидает тебя.

Безнадега настигла меня.

19

Кэнди Пенья шила детские одеяла из пряжи, которую ей принес Гордон Хаузер. Готовые одеяла забирала дежурная по блоку и относила в комнату приема и раздачи.

Всякий раз, как Гордон проходил мимо, он видел эти одеяла торчавшими из огромного полиэтиленового мешка, узнаваемой аляповатой расцветки, наводившей тоску. Как-то раз он спросил дежурную ПиР об этих одеялах. Дежурная была обгоревшей блондинкой с тугим хвостом, бесцеремонной, из военных. Она скривилась.

– Эти? Их никто не хочет брать. Я все время забываю сказать носильщикам выбросить их.

Эта же дежурная отвечала за семейные посещения, когда заключенным предоставляли тридцать шесть часов на общение с кровными родственниками в тюремной версии своего жилья.

Кровные родственники. Звучит жутковато. Или Гордон терял трезвый взгляд на вещи под воздействием окружающей обстановки?

– Тяжело смотреть, как они прощаются?

Гордон спросил дежурную ПиР, не успев как следует подумать. Ему случалось видеть, проходя мимо комнаты семейных посещений, маленьких детей, цепляющихся за матерей и заходящихся в истерике. На дорожке перед семейным корпусом кто-то нарисовал классики сиреневым мелом.

– Тут становишься толстокожим, – сказала дежурная, скривив рот в усмешке, как бы показывая: вот она, толстая кожа. – Особенно когда знаешь, что мать сама виновата.

Было бы лучше, если бы детские одеяла выбросили. Но вместо этого кто-то из местных копов вернул их обратно в отделение смертниц, которые шили их. Когда Гордон снова оказался там, Кэнди Пенья перешила из двух своих детских одеял большую распашонку, вроде пончо, в мягких, просвечивающих тонах синего и желтого. Она расправила ее на весу перед Гордоном.

– Надеюсь, подойдет?

Рукоделие среди заключенных поощрялось. Но всем хотелось, чтобы Кэнди Пенья завязала со своим вязанием, даже Гордону, который положил распашонку в бумажную сумку, засунул поглубже в багажник и попытался забыть о ней.