Комната на Марсе

Было одно фото, на которое Гордон смотрел снова и снова, – маленькой Санчес и ее соответчиков в суде. Они сидели вразвалку с видом крутых ребят, и все были в очках. Он был ее учителем, и ни разу не видел, чтобы Санчес носила очки. Вероятно, их публичные защитники настояли, чтобы они заказали очки, тем более что окулист был одним из немногих врачей, доступных в окружном СИЗО, и мог выписать рецепт, или, возможно, адвокаты просто сходили в салон оптики и купили им стандартные очки для чтения. Глядя на это фото, где они втроем сидят в очках на собственном процессе об убийстве, со скучающим, отстраненным видом, он почувствовал ненависть к Санчес. Очки были рассчитаны на то, чтобы пустить пыль в глаза присяжным заседателям. Приукрасить преступников. Но Гордон тут же проникся отвращением к себе за эту внезапную ненависть и подумал, что, может быть, дело было вовсе не в вине и невиновности. Просто что-то шло не так в человеческих жизнях.

Читая о деле Санчес, Гордон чувствовал себя перебежчиком через восьмиполосное шоссе. Он уже нашел свой аргумент, объяснявший, почему Санчес была жертвой, когда ему попалась статья, в которой приводились слова из судебных показаний консультанта органа по делам молодежи, случайно услышавшего, как Санчес говорила о преступлении: «Мы даже ничего не поимели с этого».

По ночам было хуже всего. В свете дня ему становилось легче. Проезжая по извилистым дорогам к Стэнвиллу, между склонами холмов, поросших зеленой травой, мягкой, как ангорская шерсть, мимо порослей омелы, свисавшей с дубовых ветвей в форме сердца, напоминая гигантские ульи, он понимал, что не имел права судить. Я не могу судить, потому что не знаю всего.

Гордону были знакомы богатые ребята со времен колледжа и аспирантуры. Если ты рос богатым, ты играл на музыкальном инструменте – скрипке или пианино. Ты состоял в дискуссионном клубе. Предпочитал джинсы определенного бренда, подвернутые по моде. Может быть, ты дымил сигой или курил травку с друзьями в папином «лексусе», а потом показывался с опозданием на академический оценочный тест. Но так много ребят росли по-другому, и к ним относились по-другому. Если ты был из Ричмонда или Восточного Окленда или, как Санчес, из Южного Л-А, тебя с младенчества приучали быть частью своего квартала, своей стаи, проявлять твердость, иметь гордость, быть твердым. Возможно, тебе приходилось присматривать за уймой младших братьев и сестер и, возможно, среди твоих знакомых почти никто не окончил школу и не имел стабильной работы. Твои родные сидели в тюрьме, целые прослойки твоего сообщества, и это было частью жизни – самому в итоге сесть в тюрьму. То есть ты уже рождался в заднице. Но, как и богатенькие детки, ты хотел веселиться в субботу вечером.

Всем детям хочется проявить себя с лучшей стороны. Все дети этого хотят. Только добиваются по-разному.

«В майках не входить», – гласило указание в СИЗО. Поскольку считалось, что родители не знали, что в суд не следует являться в затрапезном виде. С таким же успехом указание могло сообщать: «Ваша нищета смердит».

Знания Гордона об убийстве бо́льшую часть его жизни ограничивались литературой. Раскольников убил старуху-процентщицу. Он решился на это в лихорадочном порыве саморазрушения, желая провалиться в сон наяву, сон, который не кончится, как кончается лихорадка. Он был жалким бедным аспирантом, каким был и Гордон. Это почти забавно, как в романах Достоевского все сводится к рублям. Само это слово – рубли – навевает образ чего-то тяжелого и медного. Положи их в носок, как висячий замок, и качай.

В конце «Братьев К.» Алеша просит детей всегда помнить то доброе общее чувство, когда они славили и превозносили их любимого погибшего друга, умершего мальчика.

Всегда помните об этом, говорит Алеша, придавая этому памятованию силу противоядия. Сохраняйте невинность самого благотворного чувства, испытанного вами в жизни. Какая-то ваша часть остается невинной навеки. Эта часть стоит больше всего остального.

Санчес была в тюрьме и должна будет там умереть. Она сказала Гордону, что ее ни разу не навещали. Мало кого из заключенных, которых он знал, кто-нибудь навещал. Когда он спрашивал их об этом, они уклонялись от прямого ответа. Они стыдились того, что никто не приезжал к ним. Они как будто не понимали, что причина этого была не в них, они были не виноваты, что для поездки в тюрьму требовалась надежная машина, отгул на работе, деньги на бензин, еду и отель, а также на дорогие товары из автоматов в комнате для посещений.

Он продолжал свои поиски, собирая материал на других заключенных.

В какой-то момент он признался себе, что делает это для того, чтобы удержаться от поисков информации о человеке, волновавшем его больше всех и чье доверие было ему особенно дорого.

Это было бы легко, ведь у нее необычное имя.