Комната на Марсе

Норвежка говорила о Стэнвилле так, словно была здесь главным гопником на страже семейных ценностей, гордой защитницей устава, а не просто одной из множества жалких и озлобленных зэчек. Слеза тоже подключилась, вероятно, потому, что агрессия и избиение людей давали ей разрядку. Слеза и Конан, давние кореша, сцепились из-за этого.

– Как ты можешь не хотеть защитить сестру? – спрашивал Конан, взывая к ее расовым корням.

Слеза сказала, что ей меньше всего нужны всякие ублюдки из гетто в ее норе. Они подрались на кулаках в сортире в главном дворе, и Конан выиграл. Слезу выставили из нашей камеры.

– Кто-нибудь выбирался за забор под напряжением? – спросила я Сэмми.

Мы гуляли по нашей дорожке, подальше от микрофонов дозорных постов.

– Двое ребят в Стэнвилле.

– Но как?

– Они использовали что-то деревянное, чтобы приподнять забор, и подлезли снизу. Наверно, ручку от швабры. А в Долине Салинас чувак забрался на забор. Он как-то заземлил себя. Почти перелез, и его застрелили.

Мимо пробежал Конан.

– Я тут бегу и вижу рядом с сортирами такую белую фигуру, мужика, с раскрытыми руками. Он был в белой одежде, а штаны как бы расширялись книзу. Я подумал, это Элвис, ну, знаете, из бурных лет, когда он растолстел и стал носить эти дурацкие очки. Но, когда я подошел поближе, это оказались мусорные баки.

У Конана ухудшалось зрение из-за диабета. Он записался на прием к помощнику медработника, заменяющего нам врачей, через восемь месяцев.

– Эй, какую тачку водил Элвис? – спросил меня Конан.

Я не стала смеяться над тем, что он принял мусорные баки за Элвиса. Он всегда заговаривал о машинах, когда замечал, что я кисну.

– «Штуц», – сказала я, но без всякого чувства. – Он водил «штуц блэкхок».

Джимми Дарлинг ездил в Грэйслэнд с камерой и сказал, что снимать там нечего. Не на что смотреть. Кроме граффити на стене снаружи.

Я спросила его, разве там все не прилизано напоказ?

Ну да, сказал он, так и есть.

А как машина?

Машина, сказал он, была как Дева Мария на гренке. Только сфотографируй ее – и чудо исчезнет. Он осмотрел самолеты за отдельную плату. Личные реактивные самолеты Элвиса. Внутри одного была двуспальная кровать. Поперек нее, поверх одеяла, был натянут сверхширокий ремень безопасности. Глядя на эту кровать с ремнем безопасности и на хозяйское кресло у окна, Джимми Дарлинг почувствовал дух Элвиса, рассекающего поздней ночью небо, одинокого как черт, и никого рядом в его самый темный час. В том самолете Джимми Дарлинга овеяла неприкаянная душа Элвиса.

Хаузер тоже знал механический музей на пляже Оушн-бич. Он сказал, что видел там, как кукла Сьюзи танцует канкан. Еще там была камера обскура, где на большом блюде показывались пенные волны. И бухта Келли, которая среди моих подруг связывалась не с сёрфингом, а с выпивкой и мальчиками. Там же был огромный знак с надписью «Игровая площадка», но ничего похожего поблизости не было. Только выбеленный солнцем знак рядом с фальшивой скалой, созданной, якобы чтобы дурить японцев во время войны.

Хаузер сказал, что на Ирвинг-стрит есть пиццерия, где в витринах крутят тесто.

Я видела все это. Тонкие, посыпанные мукой блины, падающие на руки тестомесам в колпаках, которые крутили их в воздухе, растягивая вширь, и снова подбрасывали. Я видела большущий венок на закрытых воротах однажды утром, когда умер старик, патриарх этой пиццерии. Я еще никогда не видела такого огромного венка. Мне было восемь или девять лет. Неприятности были еще впереди. Цветы для меня связались со смертью. Из-за того огромного венка.

Я видела мерцающую гладь океана с Ирвинг-стрит, как она поднималась в ясный день, там, где заканчивались авеню, словно дышала, как что-то живое.

Я сказала Хаузеру, что моему сыну нравятся церкви. Когда я привела Джексона в Благодатный собор, он непроизвольно притих, оказавшись в доме Бога, пусть и не его, так как мы не придерживались религии. Он поглядел по сторонам и сказал мне счастливым шепотом, словно его осенило что-то: «Мамочка, когда я вырасту, я думаю, что захочу стать королем».

Я сказала Хаузеру, что Джексон никогда не капризничал, но тут же одернула себя, чтобы не перехвалить его. Люди должны понимать, что некоторые дети не просто лапочки, а превосходят большинство взрослых. Однако я не хотела отпугнуть Хаузера, вызвать у него подозрение, что я пытаюсь склонить его к усыновлению. Хотя именно это я задумала. Это был единственный рабочий план, который я могла вообразить. У людей в тюрьме полно тупых фантазий о том, каким может быть их будущее. И все, что было у меня, это мои фантазии.

– Между вами что-то есть, – сказала Сэмми. – Большинство из них даже не смотрят на заключенных. Слишком умотанные. Мы над ними просто прикалываемся. Но он открытый.