Комната Наоми (ЛП)

Сверху доносится шум. Он слышен очень ясно. Знаю, что это не галлюцинация и то, что я слышу — реально. Эти звуки может слышать кто угодно.

Бам-бам-бам.

Знакомый и привычный звук. Резиновый мяч, бьющийся о стену.

Сегодня вечером этот мяч будет в коридоре. Небольшой, красный с белым и размером с грейпфрут. Такое случалось раньше. И если я его подберу, она будет смеяться. Или же гневно кричать.

Моя дочь непредсказуема.

Наш дом стоит на отшибе в конце улицы, в районе Ньютаун, в Кембридже. Между Ленсфилд-роуд и Бруклендс-авеню. Первоначально Ньютаун был общей землей, но в 1807 году ее разделили между несколькими владельцами, включая университет и Тринити-Холл.

Строительство началось примерно в 1819 году. Томас Масгрейв построил тринадцать маленьких домов и назвал их Даунинг Террас — в честь основания колледжа на севере. А вот более узкие улицы и кирпичные террасы были построены больницей Адденбрука и последующими землевладельцами в период с 1820 по 1835 годы.

С запада на юг землей владели богатые Пембертоны. Тогда здесь находилась открытая площадка с видом на Бруксайд. Для средних классов там медленно возводились большие дома. Одним из них и был наш дом.

Особняк построили в 1840 году для доктора и его семьи, человека по имени Лиддли, выпускника Даунинга. В свое время я расскажу о нем больше, как о докторе, так и о его семье.

Пока достаточно сказать, что дом принадлежал Лиддли до 1865, а потом перешел во владение одного профессора, Ле Стренжа, преподававшего амброзианский язык. Как я понял, большую часть современного сада заложили добрый профессор и его жена. Она умерла в раннем возрасте от туберкулеза, и вскоре профессор покинул их жилище, чтобы вернуться к холостяцкой жизни в Гай. Другие семьи, главным образом преподавательские, сохранили дом в нынешнем виде. В некотором смысле, он наш навеки.

В доме три этажа и мансарда. Конечно, изменения неизбежны, но костяк сохранился. На первом этаже находится просторная гостиная с видом на небольшой палисадник. Сад, с высокими деревьями и густым кустарником, роскошный настолько, что летом с улицы невозможно разглядеть нижние этажи. И дорожка, которая ведет прямо к высоким деревянным воротам. Именно на них и обозначен номер дома. Когда-то там имелась и фамилия, но она давно исчезла, а информацию я не обновлял.

В задней части первого этажа находится комната, которую я когда-то величественно называл библиотекой. Это всего лишь мой кабинет, хотя на стеллажах действительно стоят книги.

Я сижу за своим столом и смотрю из-за бархатных занавесок на задний двор — сад профессора Ле Стренджа. Сейчас смотреть практически не на что, но, когда мы купили дом, здесь было прекрасное место. Сад казался огромным, за ним ухаживали с заботой и вниманием. Одна часть его огорожена — там находились решетчатые опоры и вьющиеся растения. Широкая лужайка вела к маленькому пруду, заросшему ивами. У тропы исполинами высились деревья — Араукарии Чилийские. Но теперь путь зарос, а растения погибли, превратившись в жалкую тень былого. Если я закрою глаза, то смогу увидеть Наоми, играющую среди деревьев. Иногда закрывать глаза и не приходится.

На первом этаже гостиная, комната с телевизором, ванная и некогда кабинет Лоры, который теперь исполняет роль моей спальни. Второй этаж — это жилые комнаты. Комната, где спали мы с Лорой, две гостевые, еще одна ванная и детская, где спала и играла Наоми.

Стук прекратился. Все снова затихло. Конечно, я могу ошибаться, и это не Наоми. Это могут быть те, другие.

Глава 4

В памяти моей все, что произошло после прибытия Лоры, окутано туманом. Состоялся полицейский опрос, но я мало что мог сказать. Монипенни ушел обеспокоенный, пообещав сообщить, если появятся какие-то новости. Я знал, что слово он сдержит. Его огорчение исчезновением Наоми было искренним, а Рождество оказалось испорчено. Звучит зло, но я имею в виду только то, что дух Рождества для него исчез. Всю жизнь управляющий магазином наблюдал, как детям покупают игрушки и наверняка сам был рад счастью, которое те получали. Рождество должно быть кульминацией этого ощущения.

В полиции показали комнату, где мы могли бы подождать. Нам принесли воды, а позже рыбу с жареной картошкой. Есть мы не могли, потому оставляли пищу прямо там, рядом со вчерашней газетой «Ивнинг Стандарт». Постепенно еда становилась холодной и покрывалась коркой жира.

О чем мы говорили? Не помню. Не думаю, что говорили вообще, помимо заверений, которые в такой ситуации предлагают друг другу люди в качестве утешения: «С ней все будет хорошо, они скоро ее найдут, вот увидишь. Дети теряются все время. Разве ты не помнишь, как она ушла от нас в Сэйнсбери? Мы психовали, ей было всего три. Но мы же вернули ее тогда в целости, правда»?

А толку от серьезных разговоров? Что мы могли сказать друг другу такого, что еще не знали? Что мы любим Наоми? Что нам обоим страшно? Что глубоко внутри мы боимся, что она уже умерла или находится на грани смерти?