Компас

И тоже сделал несколько шагов по садику. Вилла Моргана в Зафарание являлась поистине заколдованным местом, кукольным домиком, построенным, скорее всего, для сторожа, охранявшего большое поместье, успевшее с тех пор исчезнуть, что объясняло ее неудобное расположение — почти на самом краю проспекта Вали-Аср. Морган снимал ее у одного из своих иранских друзей. Зимой, когда незадолго до нашего путешествия в Бендер-Аббас я впервые пришел сюда по приглашению хозяина дома, все покрывал снег, обнаженные кусты роз сверкали тоненькой корочкой льда, а в камине горел огонь — в восточном камине с овальной консолью и вытяжным колпаком из клепаного железа, напоминавшем камины дворца Топкапы[579] в Стамбуле. Повсюду дорогие ковры ярких цветов с многочисленными оттенками фиолетового, синего, оранжевого; на стенах керамика эпохи Каджаров и бесценные миниатюры. Маленькая гостиная с низким потолком вполне гармонировала с зимним периодом; в ней профессор читал стихи Хафиза, которые запоминал на протяжении многих лет; подобно мудрецам древности, он хотел выучить их в объеме всего «Дивана», утверждая, что знать наизусть Хафиза является единственным способом понять до конца то, что он называл пространством газели[580]: связь стихотворных строк, внутреннюю организацию стихов, возвращение персонажей, повтор тем; выучить стихи Хафиза означало познать чувство любви. «Боюсь, мои слезы выдадут мою печаль, и этот секрет станет всеобщим достоянием. Хафиз, держащий мускус ее волос в своей руке, затаи дыхание, иначе зефир развеет твою тайну!» Проникнуть в тайну или в тайны — тайны фонетики, тайны метрики, тайны метафор. Увы, поэт XIV века отвергал старого востоковеда: несмотря на все усилия, запомнить четыреста восемьдесят газелей, составляющих «Диван», оказалось невозможно. Он путал порядок строк, а некоторые забывал вовсе; эстетические каноны сборника, а именно единство каждого дистиха, совершенное, словно жемчужины, нанизанные на нить метрики и рифмы, сплетая венок газелей, были таковы, что очень легко забывались. «Из четырех тысяч стихов, из которых состоит „Диван“ Хафиза, я знаю, быть может, три с половиной тысячи, — жаловался Морган. — Мне все еще не хватает пятисот. Постоянно. Это всегда разные строки. Какие-то появляются, какие-то исчезают. Они образуют облако фрагментов, оседающее между истиной и мною».

Эти загадочные размышлизмы в уголке у горящего камина мы воспринимали как выражение некой литературной прихоти, последней страсти ученого — летние откровения придали бы им совершенно иной смысл. Тайна, любовь, чувство вины, мы догадывались об их источнике. И если я написал этот обстоятельный и сухой текст на обратном пути в Вену, то, без сомнения, для того, чтобы сохранить их для себя, равно как и посредством этого текста вновь обрести подле себя Сару, когда та, опечаленная и потрясенная, уехала в Париж навстречу горю. Странное ощущение испытываешь, когда перечитываешь самого себя. Стареющее зеркало. Меня привлекает и отталкивает мое прежнее «я», словно это кто-то другой. Первое воспоминание, втиснувшееся между памятью и мною. Листочек папиросной бумаги, через который проникает свет, чтобы нарисовать на нем другие картины. Настоящий витраж. Эго в ночи. Сущность всегда заключается в этом расстоянии, она где-то между непостижимым собой и другим в себе. В ощущении времени. В любви, заключающейся в невозможности слияния между собой и другим. В искусстве, в изучении несхожести.

Нам не удалось уйти раньше, чем Морган завершил свой рассказ, — он продолжал исповедь, возможно изумленный своей способностью рассказывать не меньше, чем нашей способностью слушать. Несмотря на все мои знаки, Сара, хотя и возмущенная, по-прежнему опиралась на садовый стул, выполненный из ажурного металла.

«Наконец Азра согласилась снова прийти ко мне. И даже несколько раз. Я сочинял ей разные истории про ее отца. Шестнадцатого января, следуя советам своего главного штаба, шах покинул Иран — так сказать, на каникулы — и оставил власть в руках переходного правительства во главе с Шапуром Бахтияром. Первыми шагами Бахтияра стали роспуск САВАК и освобождение всех политзаключенных. Отец Азры не появился. Уверен, никто так и не узнал, что с ним случилось. Революция, похоже, завершилась. Через две недели, несмотря на протест правительства, „боинг“ компании „Эр Франс“ доставил в Тегеран аятоллу Хомейни. Сотни тысяч людей встречали его, словно самого Махди. Я боялся только одного: как бы в этом самолете не оказался также и Лиоте. Но нет. Он приедет скоро, очень скоро, сообщал он Азре в письмах, которые я читал. Его беспокоили грусть, молчание и холодность Азры. Он уверял ее в своей любви: „Еще несколько дней, и мы будем вместе, мужайся!“ Он говорил, что не понимает той горечи и того стыда, о которых она ему писала, ничего не объясняя.