Компас

Пара одеял снизу, другая пара сверху — вот из чего состояло наше пальмирское ложе; Сара свернулась клубочком, прижалась спиной к моему животу и вежливо спросила, не мешает ли она мне; я ответил: «Конечно нет!», стараясь не выдавать своего ликования и благословляя кочевую жизнь; ее волосы благоухали амброй и дымком костра, я не смел шевельнуться, боясь нарушить мерный ритм ее дыхания, который постепенно передавался и мне, и начал дышать в унисон с ней — сперва adagio, потом largo; к моей груди приникла ее мягко выгнутая спина, перечеркнутая по горизонтали лямкой бюстгальтера, его твердая пряжка слегка давила на сгиб моей руки; у Сары, видно, мерзли ноги, и она поджала их, упершись ступнями в мои щиколотки, я чувствовал кожей мягкий, хотя и чуть покалывающий нейлон ее чулок. Мои колени покоились в ее подколенках, и я старался не думать об этой близости, что было, конечно, нелегко: во мне поднималось острое желание, которое я молча старался подавить. Интимность этой позы была одновременно и целомудренной, и эротической, в духе самого Востока, и перед тем, как зарыться лицом на несколько часов в ее кудри я бросил из-под голубого одеяла последний взгляд на небосвод Пальмиры, вознося хвалу за то, что он так негостеприимен.

Пробуждение стало для нас шоком: еще до зари нас разбудили голоса первых туристов — это были швабы, их тягучий говор казался совершенно неуместным здесь, в Пальмире. Перед тем как откинуть одеяло, под которым мы дрожали всю ночь, судорожно прижимаясь друг к другу, я увидел во сне, что просыпаюсь в придорожной гостинице близ Штутгарта, и растерянно вытаращил глаза, обнаружив рядом со своей головой множество туристских башмаков, шерстяных носков, крепких икр — волосатых и гладких, а еще выше — песочного цвета шорты. Полагаю, что эти добрые люди были смущены не меньше нашего; они хотели насладиться восходом солнца над древними руинами, а угодили в самое сердце востоковедческой стоянки. Меня обуял жуткий стыд, и я торопливо натянул одеяло на наши с Сарой головы, не осознав, что этот идиотский рефлективный жест еще более смешон. Сара, тоже проснувшаяся в этот миг, давилась от смеха; «Прекрати, — шепнула она, — а то они вообразят, что мы тут лежим голые!»; немцы вполне могли вообразить такое и расслышать наше перешептывание; я пробормотал, что и не подумаю вылезти наружу. Хотя это понятие было чисто условным, поскольку мы и так находились снаружи, но, подобно детям, которые прячутся в воображаемой пещере под простынями, я тоже категорически не желал высовывать нос вовне, пока немецкие захватчики не уберутся отсюда. Сара охотно приняла участие в этой игре и только чуть-чуть отогнула уголок одеяла, чтобы впустить немного воздуха, иначе мы бы задохнулись; в эту щелку она и следила за окружавшими нас «вражескими воинами», которые что-то не проявляли желания ретироваться. Я ловил звуки ее дыхания, запах ее тела, разморенного сном. Она лежала на животе, вплотную ко мне, и я осмелился приобнять ее за плечи движением, которое, как я надеялся, она сочтет братским. Сара с улыбкой обернула ко мне лицо, и я взмолился к Афродите или к Иштар, чтобы наше хлипкое укрытие превратилось в каменную цитадель, сделало нас невидимыми и оставило на веки вечные в этом уголке счастья, который я создал, сам того не желая, благодаря этим швабским крестоносцам, посланным к нам неким догадливым божеством: она смотрела на меня, не шевелясь, улыбаясь, и ее губы находились всего в нескольких сантиметрах от моих. У меня пересохло во рту, я отвел глаза, пробормотал какую-то нелепицу, и почти в тот же миг мы услышали голос Франсуа-Мари, возгласившего: «Good morning ladies and gentlemen, welcome to Fakhr ed-Din’s Castle!»[285]; мы опасливо выглянули из нашей импровизированной палатки и дружно расхохотались при виде вылезшего из спального мешка француза с разлохмаченной гривой, в одних трусах, таких же черных, как шерсть на его торсе, — в таком «приглядном» виде этот джинн и поприветствовал утренних посетителей, немедленно обратив их в бегство; однако ни я, ни Сара и пальцем не шевельнули, чтобы откинуть одеяло, под которым мы укрылись: она по-прежнему лежала почти вплотную ко мне. Разливавшаяся заря усеивала светлыми бликами внутренность нашего убежища. Я отвернулся, сам не знаю почему, — мне было холодно, я скорчился, она прижала меня к себе, я чувствовал затылком ее дыхание, спиной — ее груди, мое сердце билось в такт с ее сердцем, и я притворился, будто снова заснул, не выпуская ее руку из своей, а солнце Ваала тем временем мягко согревало то, что уже не нуждалось в тепле.