Компас

Я лежу рядом с обнаженной Сарой; ее длинные косы струятся ручейком, замедляющим свой бег на перекатах позвонков. Меня мучит совесть: я гляжу на нее и терзаюсь сознанием своей вины. Пароход везет нас в Бейрут, это последний рейс австрийского Ллойда[323]: Триест — Александрия — Яффа — Бейрут. Я смутно чувствую, что Сара так и будет спать до завтрашнего прибытия в Бейрут, где Надим ждет нас для свадебной церемонии. Тем лучше. Я разглядываю ее стройное тело, мускулистое, почти худое; она даже не вздрагивает, когда я щекочу ее лоно, она крепко спит. Знаю, что мне не следовало быть здесь. Меня душит чувство вины. В иллюминаторе видно море, расстилающее свою зеленоватую зимнюю равнину, испещренную пенными гребнями волн; я выхожу из каюты — длинные коридоры устланы красными бархатными дорожками, освещены бронзовыми лампами — и брожу во влажной жаре парохода, нервничая оттого, что опаздываю, блуждая в этом душном лабиринте; овальные таблички на дверях кают сообщают имена пассажиров, даты их рождений и смертей, и я не решаюсь постучать в дверь Кэтлин Ферриер[324], а потом к Лу Андреас-Саломе[325], я боюсь их потревожить, мне стыдно оттого, что я заблудился, оттого, что вынужден мочиться прямо в коридоре, в великолепную подставку для зонтов, пока стюардесса (в прозрачном вечернем платье, так что я могу подробно рассмотреть ее нижнее белье) не возьмет меня за руку со словами: «Франц, вас ждут наверху, идемте, я проведу вас за кулисами. Стефан Цвейг в ярости, он намерен опозорить вас, вызвав на дуэль; он знает, что вы не осмелитесь сразиться с ним, и за это вас исключат из Burschenschaft[326]».

Пытаюсь поцеловать ее в губы, она подчиняется, у нее мягкий, теплый язык, я запускаю руку ей под платье, но она ласково отводит ее, шепча: «Nein, nein, nein, Liebhen!»[327]; я обижен, но все понимаю. Вокруг нас, в просторном фойе, толпятся люди, доктор Краус произвел фурор, мы бурно аплодируем в конце «Geistervariationen»[328] Шумана. Я пользуюсь тем, что на нас не смотрят, и снова пробую приподнять платье стюардессы, но она все так же нежно отстраняет меня. Полковник горячо убеждает в чем-то доктора Крауса, а потом объясняет мне, что Краус пришел в ярость оттого, что его жена играет на пианино лучше его самого, и я с ним согласен: Лили Краус — великолепная пианистка, никакого сравнения с вами, дорогой доктор. Тут я нечаянно выплескиваю молоко из своего стакана на парадный мундир полковника, забрызгав всех его орлов; к счастью, молоко не оставляет пятен на мундирах, другое дело вечернее платье: стюардессе приходится его снять; она комкает его и прячет в шкафу.

— Что с нами будет, полковник? Эта страна так мала и стара, что защищать ее нет смысла, — лучше уж поменять на другую.

— Да, это действительно хорошее решение сирийской проблемы, — отвечает он.

А снаружи все так же бушует война; выйти невозможно, придется нам остаться взаперти, под этой лестницей.

— Не под ней ли ты спрятала свое подвенечное платье — то, которое я нечаянно забрызгал?

Но будем сохранять спокойствие, будем сохранять спокойствие. Мы тесно сплелись в темноте, однако стюардессе нужен не я — мне-то известно, что ее интересует только Сара. Нужно что-то предпринять, но что именно? Ирландское море разбушевалось не на шутку: вы наверняка прибудете в порт назначения через два-три дня, не раньше. Два-три дня — ничего себе! Господин Риттер, — мягко говорит Краус, — я полагаю, что теперь мы можем сменить вашу болезнь на другую. — Вы правы, давно пора! Давно пора! — Франц, вы только посмотрите, как эта женщина ласкает себя. Ну-ка, суньте голову между ее ногами, это вас отвлечет.