Компиляция. Введение в патологическую антропологию

Это допущение прекрасно работает на уровне протоплазмы, хорошо — на уровне одноклеточных, удовлетворительно — применительно к низшим земноводным, крайне скверно проходят дарвинистские фокусы среди рептилий и совершенно сей механизм перестает работать на уровне высших млекопитающих. Чем сложнее биологическая система — тем стабильней генетическая структура. Чем стабильней геном, тем выше резистентность к внешним воздействиям. Для положительных мутаций не остается места. Тупик… Могут варьироваться габариты подвидов. Окрас шерсти. Ее густота. Но ни при каких обстоятельствах и ни при каких условиях ни один бегемот не отрастит себе крыльев. Даже в тысячном поколении.

В случае с человеком — вообще получается черт-те что: теперь сама внешняя среда вынуждена изменяться под него. Порою взбрыкивая, как лошадь, отряхивающая слепней. Пусть погибнет сотня паразитов, появится тысяча. Иначе быть не может.

Зато дарвинизм, как философия, прекрасно оправдывает милые шалости, которыми любит развлекаться род людской. Войны, геноцид, деспотизм. Жизненное пространство. Геополитические интересы. Зоны оккупации. Фильтрационные лагеря. Плановые зачистки. Уроды, блядь!

Весь мир — театр. И люди в нем — актеры. Так сказал Шекспир. Примечание позднейшего редактора — живые люди. Мертвым определен удел зрителей.

Смена времен суток в рыбацком поселке условна. Причина тому — отсутствие дневных и ночных светил. Здесь всегда ранние сумерки. Не поймешь, утренние или вечерние. Тем не менее, обитатели поселка каким-то образом разделяют день и ночь. Смысла в этом делении нет. Никто здесь не нуждается в отдыхе. В труде тоже ни у кого нет потребности. Но все равно каждый находит себе занятие. В силу безотчетной привычки, выработавшейся когда-то очень-очень давно и явно не в этом месте. Как давно и где именно — никто не помнит.

Впрочем, кое-какие межевые вехи между здешними ночью и днем все-таки есть. Ближе к вечеру небо над рекой начинает клубиться. Это не передвижения облачных слоев и не что-то другое. Наверное, «клубиться» — определение не точное, но иного слова для описания происходящего в небе подобрать невозможно. В нем словно что-то вызревает. И действительно. Сначала оно начинает лениво фосфорицировать множеством тусклых цветов, а затем вдруг распахивается, открывая взорам собравшихся на берегу обитателей поселка уходящую в бесконечную даль перспективу. Они видят странные ландшафты, не похожие один на другой. Диковинные постройки. Удивительные растения. Они видят людей. Образы объемны, но совершенно пусты. Ни оболочек, ни внутреннего содержания. Голограммы. Они движутся. Они взаимодействуют друг с другом. В непробиваемой глубокой тишине.

Никто из обитателей поселка не понимает, что могут означать эти видения. Которые никогда не повторяются. Но видения очаровывают их. И не только их. Из речных пучин всплывают на воздух белоглазые рыбы и присоединяются к зрителям.

И рыбы, и люди на берегу ощущают с разворачивающимся на небе действом необъяснимую связь. Каждый — свою и каждый — по-своему. Джон До чувствует ее острее прочих, но от понимания столь же далек, как и они.

Заканчивается все так же, как и начиналось. Неоглядная перспектива сменяется блеклыми радужными переливами. Небо вновь клубится. Как будто вовнутрь самого себя. И снова наступают всегдашние сумерки. То ли утренние, то ли вечерние.

Завтра новый день. Увидимся.

Джон До

Редко случается встретить человека, умирать для которого вошло в привычку. Речь не идет о солдатах удачи, бесшабашными наемниками перекочевывающих с одной войны на другую. Тех, чьи тела могут служить наглядными пособиями при изучении расширенного курса военно-полевой хирургии. Тех, чья физиологическая комплектация разительно отличается от базовой, данной при рождении. В смысле отсутствия того или иного агрегатного узла. Которые не раз оказывались в пограничной области между бытием и небытием, но так и не смогли пересечь таинственный рубеж. Речь не идет об адреналиновых наркоманах, которых хлебом не корми, дай только ощутить колючий холодный зуд опасности в ректальной области. В жопе, окаменевшей от чрезмерно частых и неизменно жестких на нее приземлений. Безногие и безрукие продолжают воевать. Кого-то не смущает даже необходимость постоянно таскать на себе аппарат для гемодиализа. Альпинисты, в чьих скелетах не осталось ни одной хотя бы единожды не переломанной кости, упорно карабкаются на Эверест. Парашютист, имеющий на личном счету десять затяжных прыжков с предельных высот, в процессе которых ни разу не раскрылся парашют, хочет прыгать еще и еще. Бесконечные игры со смертью, произрастающие вовсе не из желания поскорее скопытиться, а из неутолимой жажды жизни, наполненной смыслом, пусть и самоубийственным, — нам по стороне. Никто из них не знает и не желает знать, что ожидает нас за гранью. Мы говорим о том, кто умирал взаправду. Редко случается встретить такого человека. Вообще-то, никогда.