Комплекс прошлого

Я пишу Юргену, но к тому времени ребенок уже просыпается. Оскорбленная тем, что оказалась одна на полу, она испускает серию оглушительных воплей. Я врываюсь в комнату, расстегнув лифчик, и предлагаю ей свою грудь, как придворный. Когда она сосет мой сосок, ее маленькие острые ногти впиваются в мою кожу. Она осушает одну сторону, затем другую, отталкивая меня, когда наедается. Я переодеваю ее и кладу посередине кровати, пока заканчиваю собирать вещи в спальне. На верхней полке шкафа, запихнутой в заднюю часть, находится сейф. Я снимаю его, осторожно держа за ручку, как будто он опасен, словно голова Медузы.

Ставлю на кровать рядом с Леной.

Ребенок. Коробка.

У нас сейчас действительно нет на это времени. Я должна собирать вещи или развлекать мою дочь. Что угодно, только не открывать крышку. Лена, уже заскучавшая, начинает хныкать. Я корчу рожи, чтобы она не хмурилась, дую ей на живот. Но правда в том, что Юрген поет, меняя подгузник, alle meine Entchen, издавая звуки утят, хлопая крыльями. Я же едва могу найти силы для пряток. Кулаки Лены сжимаются, лицо морщится, с каждой секундой становясь злее.

– Что ты хочешь? – спрашиваю я ее. – Серьезно, что?

Она накормленная и сухая, мои сиськи пусты, мне нечего дать. Моя дочь машет руками и ногами. Она издает звук, которого я никогда раньше не слышала, тихое рычание в глубине ее горла. Как волчонок.

– Хорошо, – говорю я.

Я открываю коробку.

Взяв в руки школьный журнал, я начинаю объявлять в алфавитном порядке список лауреатов 1996 года. Лена перестает ерзать, слушает на удивление внимательно. Затем я читаю вслух отчет директрисы, примечания из часовни и стихотворение первокурсника под названием «Одинокий бродяга». Лена от удовольствия булькает. Сказка на ночь. Я переворачиваю страницу. Результаты лакросса, награды герцога Эдинбургского, отчет о поездке в Суонедж за четвертый год обучения географии. И вот я переворачиваю страницу. Фотография Джерри, та самая, которую потом воспроизвели во всех газетах. Подбородок высоко поднят, плечи отведены назад, она держит золотую медаль. Ниже описание ее выступления. Моя дочь трет глаза. Я зеваю, сворачиваюсь калачиком на кровати и продолжаю читать. Тише и тише, пока я не перестаю шептать. Моя рука опускается, журнал медленно падает на кровать.

Хлопает входная дверь. Лена воет, ее пеленки промокли. Я, должно быть, заснула. Юрген стоит в коридоре, заглядывая в спальню. Он видит мое восковое бледное лицо, плачущую малышку, бьющую руками в опасной близости от края кровати.

– Зефина, тебе плохо?

Он подхватывает Лену, прижимает к груди, бросается проверять мой лоб, нет ли жара. Затем он видит открытую коробку, стопку писем и фотографию курса. Смущенный, он берет журнал и смотрит на обложку.

– Школа Святого Джона? – Его лицо наклоняется в сторону. – Зефина?

Моргая, все еще полусонная, я оборонительно пожимаю плечами, как алкоголик, пойманный с бутылкой.

– Но я не понимаю. Это место. Ты его ненавидела. Зачем ты до сих пор хранишь все это? Ты одержима.

– Я не одержима, – защищаясь, говорю я. – Я просто…

Не в силах объясниться, я чешу внутреннюю часть руки, чуть ниже локтевой складки.

Юрген садится на кровать рядом со мной, пытаясь понять.

– Они были ужасны, правда? Эти девушки. Зачем хранить все это? Это не нормально.

Он оглядывает спальню: распакованные коробки, бутылочки с прокисшим молоком, грязный молокоотсос, оставленный с утра, ведро, переполненное подгузниками.

Что я должна ему сказать? Что, став матерью, я живу в постоянном беспокойстве? Что мир кажется мне чрезвычайно опасным и хаотичным? Какую из всех многочисленных угроз, которые угрожают ему и ребенку, – землетрясения, повышение уровня моря, пьяные водители, меланомы, пандемии, фанатики с полуавтоматикой – я больше всего боюсь? Прошлое медленно обвивается вокруг нас, как змея в кроватке.

– Ничего из этого больше, хорошо? – говорит он и закрывает крышку коробки. – Достаточно.

– Я просто перебирала вещи, – вру я. – Это отправится в мусорное ведро.

– Хорошо, – говорит он.

Он тянет меня к себе, раскачиваясь из стороны в сторону, чтобы ребенок не плакал, и издавая щелкающий звук языком, который нравится Лене.

– Обещаешь?

– Обещаю.

31 Плохая, плохая, Златовласка

Стюарт МакКиббин сидел вне поля моего зрения, спрятавшись за открытой дверью.

– Боже мой, – сказала я, оттягивая ночную рубашку, парализованная смущением. – Мне очень жаль, я просто…

Я вспомнила, как нюхала подушку, и захотела умереть.

– Да? – спросил Стюарт и поднял брови. Помню, он говорил очень холодно, почти механически. Его голова была наклонена набок, его волосы спадали гладкой занавеской, а его челюсти были напряжены, у него было опасное выражение лица, он скрестил руки на груди. Он был горожанином. Я была Божественной.

Мое сердце колотилось. Я еле дышала. Он откинулся назад, кивая, ожидая, что я объяснюсь.

– Продолжай. Я слушаю. Ты просто…

– Я…

Затем с громким взрывом смеха, раскачиваясь вперед и назад, он хлопнул по той стороне дивана, на которой сидел.