Кому на Руси жить

— А мне идти некуда, — отвечает на этот вопрос сам Клюй. — Дома нету давно, семьи и вовсе не было, я с измальства по лесам. То с одними, то с другими.

— От Тихаря почему ушел? — спрашиваю.

Лицо Клюя странно перекашивается, будто в нервном тике. Правая щека задирается к закатившемуся глазу, обнажая в страшном оскале желтые зубы. В этот момент Клюй сипит и трет горло скрюченными пальцами правой руки.

Неужели аллергия на крольчатину так проявляется?

К счастью, неприятный для свидетелей приступ быстро заканчивается. Клюй подбирает выпавшую ложку и спокойно продолжая черпать бульон из миски, говорит:

— То прошлое все, зачем вам? Ушел и ушел, с вами теперь вот. Тебя сейчас не это должно заботить, а как душегубов моих, твоих, то есть, — вовремя исправляется Клюй, — от бунта удержать. Слово, оно ведь, знаешь, не воробей. Разогнать их теперь уже не получится. Мне то серебро до одного места, все одно для пропоя, а им семьи кормить. Не сегодня — завтра Горя их всколыхнет, а там кое у кого твои головорезы родню побили. Думай, голова, на то ты и атаман.

Хитер — бобер. Кореша под нож толкает. Думай, говорит. А чего тут думать? Горе надо лоб зеленкой мазать, и чем скорее, тем лучше. Я переглядываюсь с Гольцом.

— Мне проще вас обоих убрать, — говорю. — Тебя вот прямо сейчас.

Мгновенно соображает Щур и поросший густым рыжим волосом кадык Клюя уже царапает лезвие ножа.

Клюй задрал подбородок захрипел, оказалось — смеется. Искренне так, аж трясется весь.

— Убери пока, — говорю Щуру. Не ровен час заметит кто, выручать приятеля метнется.

Тяну украдкой меч и острие в бок Клюю приставляю.

— Рассказывай-ка братец, чего тебе так под ножом весело стало, — говорю. — Мы тоже хотим посмеяться. Только говори не громко, договорились?

Ставлю свою пустую миску перед ногами на землю, двумя руками за меч берусь, готовлюсь продырявить рубаху и межреберье соседа, коли будет за что.

Клюй трет горло давно не мытыми пальцами, откашливается.

— Не над вами смеюсь — над Долей, — говорит. — Ты себе недавно жизнь спас, сказав, что знаешь где серебро. И я нынче спасаю, говоря, что скорее всего, знаю где Тихарь. Меня убьете, серебра не увидите как своих ушей.

Голец недоверчиво хмыкает да и мне заява эта доверия не внушает.

- “Скорее всего”это еще не наверняка, — говорю. — И с чего ты взял, что там где Тихарь, там и серебро?

— Где ж ему еще быть? — спрашивает, бульон из миски через край допивая.

Сыто крякает, миску поверх моей кладет и мы узнаем, будто язвила издавна Тихаря одна скрытная мыслишка. Да и не мыслишка, а мечта несбывная — ограбить такой обоз, чтоб добычи с него на всю жизнь хватило. Себе любимому хватило, благосостояние своих помощников его заботило мало. Высоко метил Тихарь, подворье желал иметь в Полоцке не хуже боярских и воеводских, холопов несколько сотен, терем трехпрясельный, конюшни, пашни и прочие помещичьи заморочки. Кое какие сбережения у него уже, естественно, имелись, но, совершенно недостаточные для претворения в жизнь сокровенного желания.

Как для меня, то вполне разумное желание, ничего зазорного в стремлении воспарить гордым орлом над остальной пернатой массой, клюющей прелое зерно из общего корыта, я не вижу. Атаман разбойничьей шайки, в конце концов, не вор-законник, которому семью, работу и материальную собственность по понятиям иметь не положено. Тут стяжательство еще не грех.

А вот, гляжу, парни мои глаза округлили, для них, видать, Тихаревские барские замашки как откровение, ничего такого они за атаманом не замечали. Сами простофили лопоухие, ограбили проезжего — прокутили, пропили, бабам отдали, нет, чтобы копеечку какую в кубышку сунуть. Их бы надоумить кому, да как назло не любил Тихарь душу свою раскрывать, вот, Клюю, раскрыл, дал слабину в доверительной беседе.

— Ждал атаман своего часа, — говорит рыжебородый Клюй. — Долго ждал, терпеливо. Дождался вот… Без меня. А мне сорока на хвосте принесла, будто жив ваш старый атаман и прячется в таком потаенном месте, о котором знают лишь немногие его ближники. И на меня смотрит внимательно, типа должен бы я быть в курсе где это самое место. Пришлось ему рассказать грустную сказку о потерянной памяти, о бесцельно прожитых неделях в мучительных поисках себя. На живом лице закоренелого разбойника отражается неподдельное разочарование, мне даже жалко его становится. И тут до меня доходит весь расклад, будто из кубиков детских картинка мудреная складывается. Замираю на мгновенье с полуоткрытым ртом как недоразвитый, только что слюна не капает. Мое замешательство замечает Жила.

— Ты чего, Стяр? Подавился что ли?

— Вы говорили со старого места вас выгнали какие-то люди в железе. Кто это был как думаете?

— Чего там думать? Урмане то были, — уверенно заявляет Голец. — Столько зброи на себя могут навесить только эти быки, им любой вес нипочем, звери они и есть.

Прожил на свете двадцать три года и понятия не имею кто такие эти железные урмане. Я и слово само впервые слышу. Однако здорово огребли от них разбойнички, раз всего пятеро еле ноги унесли.

— Остальных всех наглухо положили? — спрашиваю.