Кому на Руси жить

Мне кажется, что с каждой минутой темнота становится гуще и плотнее, не стало видно моих прежних следов и примеченных кустиков. Иду, можно сказать, на ощупь. Но вот что странно — ни разу не оступился, не споткнулся, не сбился с шага, будто не темень вокруг, а проспект огнями залитый. Подивиться толком не успеваю как впереди брезжит заревце нашего костра.

Сейчас я этих фраерков удивлю!

«А теперь — горбатый!» — хочу пошутить я, но слова приклеиваются к языку, точно мухи к разлитому меду. А возле уха говорок мягкий:

— Ты не буди никого, сынок, дай ченить пошамать, да пойду в обратку. Ночка темная чегой-то удалась, не заплутать ба.

Он тихонько подталкивает меня в спину и я неуклюже вываливаюсь на полянку, чуть не оттоптав копыта спящему без памяти Невулу. С матюками удивляюсь, что ворошиловский наш стрелок так далеко от костерка уполз, да и спит на голой земле без подстилки. В том, что Невул именно спит сомнений не возникает — дышит ровно, глубоко. Да остальные мои спутники не лучше, дрыхнут даже те, кто кому вообще-то положено стеречь наш общий сон. Вот так караул, опились что-ль чего?

Дедка многозначительно хихикает, перешагивает Невула и подмяв под себя ноги, устраивается у потухающего костра.

— Подкинь-ко.

Я суную в синие угли немного приготовленного парнями сухого хвороста. Становится светлее и я могу получше разглядеть не слишком удобные позы в которых завалились спать мои спутники. Сон застал их внезапно, точно газ усыпляющий по полянке пустили.

Собираю остатки съестного по самым объемным мешкам, вываливаю на рогожку перед дедом, пускай поест, жалко что ли, доходящий какой-то он.

Мой ночной гость двумя руками хватает предложенные куски и с поразительной скоростью сметает все, что я смог найти. От глотка хвойного взвара он тоже отказываться не стал. Я с удивлением и некоторым удовольствием наблюдаю за скоростным процессом насыщения, чувствую, что хорошее дело сделал, подкормил человека.

Странный дед утирает усы, сладенько причмокивает, вспоминая вкус проглоченной еды и добродушно улыбается в темный развал кустистой бородищи.

— Благодар тебе, паря, — говорит. — Потешил старика. Давненько не снедал по-людски, у огонька шкуру не коптил. Ох, давненько…

Он поднимается на ноги и с хрустом потягивается.

— Пойду я, — говорит и прочь от лагеря правит. — Не провожай, не заблужусь, авось.

Провожать я и не собирался, мне еще пацанов покучнее растащить надо, сторожей нерадивых разбудить…

— Неплохо ты по лесу ходишь, — одобрительно говорит дед, оборачиваясь. — Отнынь еще лучше будешь, в этом мой тебе отдар…

Его согбенная спина быстро пропадает за границей света.

Глава двенадцатая

Утро начинается с тряски.

— Батька, батька, вставай!

Продираю глаза, вижу над собой Жилу с перекошенным до неузнаваемости лицом. Кто-то немилосердно трясет мое плечо, больно впиваясь пальцами в мышцы. Пытаюсь навести резкость на размытый фейссвоего мучителя, но не получается — двоится в глазах хоть тресни.

— Батька, поднимайся — беда!

— Да не тряси ты меня, — говорю и удивляюсь слабости собственного голоса.

Похоже, стряслось что-то серьезное, уж больно рожа у Жилы бледная да заполошная. Хочу встать, опираюсь на руку, но локоть предательски подгибается. Что за дела? Собираю все силы и с помощью того же Жилы неуверенно утверждаюсь на ногах. В вертикальном положении на меня накатывает зеленая тошнота и неодолимо клонит лечь.

Жила упрямо тянет мою руку, хочет, чтобы я куда-то передвинулся.

— Погоди, — говорю. — Дай постоять.

Мутит меня здорово. Упираюсь ладонями в колени, стою, наклонившись, жду, может вырвет чем. Ощущения такие, словно вместо крови во мне течет жидкий клей, мышцы ноют, скукоженое нутро будто кто на кулак намотал и тащит наружу.

— Потрава это, Стяр, — упавшим голосом говорит Жила. — Мы узнали уже.

Узнали они! Ослы…Черт, как же хреново! Чую, по-хорошему мой органон не понимает чего от него хотят. Запускаю в рот половину пятерни, сую пальцы в корень языка, чтобы вызвать рвоту. Дважды содрогаюсь впустую, затем извергаю вялый фонтан коричнево-зеленой бурды прямо под ноги Жиле. И еще три раза чисто желчью.

— Воды дай, — прошу в пустоту.

Жила приносит фляжку, сует мне в сведенные ладони. Я пью сколько влезает и через три минуты снова пальцы в рот. Отплевываюсь. Не знаю насколько эта мера действенна, с последнего приема пищи много времени прошло, вся дрянь уже успела всосаться в кровь и понаделать внутри меня дел, но хуже, однозначно, не будет.

Подходит Голец с лицом огуречного цвета.

— Иди глянь, батька, — говорит и кивает в сторону ночного костра.

У костра кучкуются мои разбойнички. Семеро лежат вповалку, кто-то сидит, немногие стоят, поддерживая друг друга.

Пятеро уже никогда не поднимутся. Трое бывших Шалимовых и Клюй с Щуром. У последних от уха до уха перерезаны глотки, кровищи с них натекло — мама не горюй.

Контрольный надрез, смекаю, чтоб наверняка.

— Кто? — вопрошаю слабым голосом, ни к кому конкретно не обращаясь.