Кому на Руси жить

Я и Миша участия в обдираловке трупов не принимаем, ограничиваемся наблюдением со стороны. Бур собирает только оружие, выбирая по его мнению самое хорошее. Зато Голец с Жилой трудятся не покладая рук. И не скажешь, что ранены оба, деловито снуют как муравьи, железо и шмот не попорченный под деревьями складывают, Невул на приемке сортирует, опять же хорошее от того, что похуже. За подобное усердие Рваный обзывает их храбрыми мортусами и предупреждает, чтобы на всю добычу губу не раскатывали, каждому будет выделена доля соразмерно внесенному в победу вкладу. Голец не раздумывая отвечает, что это он подрезал ножом подколенные жилы тому широченному урману, которого потом срубил возле воды Дран.

Я успокаиваю денщика, обещаю поделиться своей частью добычи, если его незаслуженно обсчитают. Голец гордо отказывается, говорит, что чужого ему не надо.

— Странно слышать подобные слова от лесного разбойника, — замечает Миша с усмешкой.

— Может он ступил на путь исправления, откуда ты знаешь? — говорю в защиту Гольца. — Раскаялся и осознал, устроится на работу, семью заведет.

— Второе скорее чем первое, — философски говорит Рваный. — Да и то — вряд ли.

— Почему?

— Сдохнет раньше, чем путь исправления выведет его куда надо. Разбойники долго не живут, как и бандиты, — отвечает Миша и смотрит на меня многозначительно.

Я жму плечами: у каждого своя судьба, дескать.

Мне становится интересно на сколько потянут найденные сокровища в пересчете на понятный мне эквивалент.

— По весу тут прилично, — говорит Рваный. — В основном серебряные арабские дирхемы грамма по три каждый. В одном золотом византийском солиде, что ты от душевных щедрот пообещал отвалить этому мутнорыломуКрине примерно шестнадцать дирхемов. Думаю, он и за полгода честным трудом столько не зарабатывает. Если прибавить сюда склянки и украшения и перевести в более благордный металл, получится килограммов пять золота. И это только половина, Старый, и даже эта половина в наше с тобой время целое состояние. Плюс снятый со жмуриков шмот. Его легко можно толкнуть на базаре. Так что, братан, мы с тобой, практически, миллионеры.

Угу, вот только миллионы эти мне здесь как рогатому козлу вымя.

Покончив со сбором трофейного оружия, нас зовет Бур. Он уже успел отойти к аккуратно уложенным в ряд в два слоя телам соратников, что-то обдумывает, почесывая черную бороду.

— Почему урманов не складываем? — спрашиваю у него.

— Этих пущай старик Один сам прибирает, я к нему в помощники не нанимался. Оттащим в лес и бросим, — говорит Бур. — Со своими Минай сам пусть решает.

Я не спорю, им тут виднее как с трупами врагов поступать.

Бур делает три шага к сидящему возле камня дяде.

— Эй, Минай! Своих жечь будешь?

В ответ родственник разражается громом отборнейшей брани, даже у меня уши слегка привяли.

— Другого я и не ожидал, — говорит Бур усмехаясь. — Он на живых плюет и уж тем более на мертвых. Значит так. Троих нашего корня кладем сюда же сверху, только лапника смолистого нужно подложить побольше, а урманов, как я и сказал — в лес. Пока Завид ходит, успеем помянуть. Овдей, тащи наши мешки.

Никаких особых обрядов, молитв, песнопений и плясок вокруг погребального костра нет. Мы сидим по-простецки под соснами подальше от гигантского и чертовски жаркого пламени. Светло-серый дым, сделавшийся потом черным, клубящимся копьем впился в синее небо. Костер трещит и шипит тысячей змеиных пастей, даже огненные языки кажутся мне гибкими телами ядовитых гадов, гроздьями вырастающих из ниоткуда. Синий у корня огонь, словно живое существо, на удивление быстро обволакивает пищу в виде пирамиды человеческих тел и принимается неспешно пожирать сырую плоть.

Я вспоминаю, как сам не разрешил предать огню погибших от потравы разбойников, закопанных в землю Щура и бедолагу Пепу.

Рваный поясняет, что чужими руками убитых жечь нужно обязательно, чтобы попали в светлый Ирий — аналог нашего рая, умерших от старости или болезни, либо по дурости не грех и прикопать. Мать-земля все стерпит и детей своих в исконное лоно примет.

Голова идет кругом от этих заморочек, но разбойников своих я поминаю про себя добрым словом. Параллельно думая, будь сегодня атмосферное давление иным, запах горелого шашлыка от погребального костра не позволил бы нам без чувства отвращения сидеть и трескать чуть суховатые пирожки с мясной начинкой из запасов команды Бура.

— Ну ты, батька, дал! — с неподдельным восхищением в голосе говорит вдруг Голец. — Двоих урманов уложил и третьего едва не уморил, не успел просто…

— Ага, — говорю, — не успел, Бур помешал.

Встречаюсь взглядами с боярским наследником и киваю ему в знак благодарности. За такой подгон, что жизнью зовется, положено мне Бурушку до смерти за свой счет по кабакам поить. Ничего, за мной не заржавеет, отплачу.

— Тебе бы, батька, в дружину княжью, там таких удальцов высоко ценят, — продолжает лить на меня мед Голец.

— В какую еще дружину, — спрашиваю вяло.

— В киевскую дружину, к славному князю Святославу Игоревичу.