Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове

— Мало ли что! Нас теперь не землячество и не воспоминания о розовом детстве должны объединять, а идеи и цели в борьбе. Вот в этом-то, по-моему, у вас с Трегубовым не сыскать ничего общего. Вы человек твердый во взглядах, он же, насколько я могу судить, способен лишь примыкать к тем, у кого есть идеалы.

— Слишком благополучно жизнь у него складывается, чтобы твердость убеждений образовалась. Благополучие, оно не способствует этому. Вы согласны?

— Нисколько. Вот есть у меня приятель Арон Бесчинский — так он в день своего рождения уже был миллионером. Куда уж благополучнее. А вот ведь наш, совершенно наш. И брат его отца — народоволец, сосланный в Сибирь и погибший там… О! — прервал он себя. — Да вы дрожите. Озябли?

— Да, знаете, простыл я, кажется, — сознался Петр. — Как бы не захворать…

— Ничего, сейчас поможем беде.

Андрей укутал его одеялом, затем принес от хозяйки горячего чаю. Перекусив, Петр согрелся и почувствовал себя исцеленным.

Весь день они никуда не выходили. Рассказывали друг другу о себе и друзьях, мечтали. Петр узнал, что Андрей из Твери, что мать его, вдова мелкого чиновника, постоянно болеет и никак не дождется, когда он закончит учение и вернется домой. Затем Гурьев принялся расспрашивать Петра о Красноярске, тамошних ссыльных, их образе жизни, предмете споров. Особенно оживился он, когда услышал об Арсении. Кивал головой, улыбался, вздыхал.

— Большой человек, могучий ум погибает, — сказал он.

— Чахотка…

— Чахотка чахоткой, — возразил Андрей. — С ней он, должно быть, еще бы пожил и успел бы талант свой обнаружить. А ссылка его убьет.

Вечером они вместе отправились к одному из знакомых на «чай». В просторной квартире студента-юриста собрался весь цвет столичных студенческих землячеств. Петр привык уже к их пламенным речам народнического толка, напыщенным и весьма расплывчатым. Он обыкновенно не вступал в полемику, но произносил страстные внутренние монологи, разбивающие в пух и прах изощренных петербургских ораторов.

На сей раз он не совладал с собой. Витийствовал румянощекий филолог Яша Гуревич, член Совета студенческих землячеств. Петр не помнил ни одного собрания, на котором Гуревич не разразился бы многословной речью. Вот и сейчас он не унимался:

— Лишь люди, не понимающие мужика русского, могут проводить параллель между Европой и Россией. Сознания русского мужика никогда не коснется дух капиталистического расчета, и страна наша не станет походить на благополучную цивилизованную Европу. Россия — особенный феномен в мире, и исторический путь в грядущее у нее особенный!

— Позвольте спросить, — Петр встал. — Вы, что же, в самом деле полагаете, что Россия, раскинувшаяся на половине Европы и половине Азии, связанная со всем миром торговлей, промышленностью, судоходством, искусством, наконец, может оградить себя от других стран непреодолимой пропастью? Вы способны вообразить грядущую Россию, допустим, Россию двадцатого века, не знающей великих ученых и поэтов Европы? В России не помнят Гете и Байрона, Дарвина и Маркса!.. Что же, по-вашему, грядущая Россия потеряет память, оглохнет и ослепнет?

Он говорил ожесточенно и зло и, пожалуй, впервые обнаружил в себе склонность к язвительности в полемике. С не меньшим удивлением ощутил он почти паническую тишину в столовой. Публика слушала его без сочувствия, но с очевидным интересом. Лишь один человек кроме Андрея смотрел на него без неприязни. Студент-технолог с тонким, по-девичьи нежным лицом и огромными светлыми глазами сидел по другую сторону стола, и взгляд его был полон восхищения. Андрей познакомил Петра с ним, когда они только пришли. У него была трудная польская фамилия — Кржижановский.

Едва Петр умолк, почти все общество дружно набросилось на него, посыпались упреки в неуважении к заслуженным людям и к традициям землячества. Особенно негодовала какая-то курсистка, миловидная, с ярким румянцем и падающими на лоб светлыми кудряшками. У нее был пронзительный высокий голос, и она забивала всех прочих. Петра поддержали лишь Андрей Гурьев и Кржижановский.

Они и ушли оттуда втроем. У Петра еще оставались деньги от последнего материного перевода, и он, чувствуя себя Крезом, взял извозчика. Сначала отвезли домой Глеба Кржижановского.

— Давайте, — предложил Андрей, — съездим к моему знакомому.

— Нет уж, поезжайте сами, — хмуро возразил Петр. — Я денег дам. А мне о ночлеге побеспокоиться надо.

— Да не тревожьтесь вы. На худой конец, еще раз хозяйку уговорим — у меня переночуете. Но я надеюсь, что как раз мой знакомый и поможет выйти из затруднения. Он у нас добрый ангел.

Поехали на Морскую. Андрей остановил извозчика у дома с сияющими электричеством окнами. За стеклянной парадной дверью величественно застыла монументальная фигура швейцара. Он открыл дверь перед поздними визитерами и что-то проворчал.

— Добрый вечер, Кузьмич, — весело поздоровался Андрей как со старым знакомым и справился: — Арон дома?

— Дома, дома, — недружелюбно пробасил швейцар. — Вы, господа, глядишь, и за полночь скоро людей беспокоить станете. Чего в такой час?

— Дела, Кузьмич, дела.