Конь бѣлый

Все подписали — один за другим. Ербанов наклонился к уху Чудновского:

— Ну? А в телеграмме-то? Чего там было отстукано?

Чудновский усмехнулся:

— «Расстрелять немедленно». А ты думал? — вышел в соседнюю комнату, здесь проходили заседания так называемого суда. Колчак и Пепеляев сидели на скамейке под обычной охраной: двое с винтовками впереди, двое — по сторонам скамьи.

— Увести, — приказал.

Конвойные стукнули прикладами: «Вперед!» Колчак поднялся и сразу ушел, Пепеляев замешкался, рванулся к Чудновскому:

— Как же так? — кричал. — А суд? Александр Васильевич, почему вы ушли? Господа, я желал бы спокойно во всем разобраться, господин комиссар, я прошу вас!

— Отпустите, — распорядился Чудновский. — Коротко, пожалуйста.

— Лапидарнейшим образом, не извольте беспокоиться! Вы вникните: объявили обед, дали по куску черствого черного хлеба, но ведь у меня — желудок, я обязан соблюдать диэту! Вместо этого я голодаю!

— Самая лучшая диэта — голод. Еще что?

— Суд, суд! Он же беспристрастен, это значит, что имею право на полнейшую реабилитацию, оправдание, другими словами! Между тем — вы прекращаете судебное следствие на самом интересном месте…

— Нам все ясно, допросы более не надобны. Вы можете идти.

Конвоир потянул за рукав, толкнул и, прилагая заметные усилия, попытался — не увести, нет — уволочь. Но не тут-то было. Пепеляев вырвался, вернулся, схватил Чудновского за руку:

— Я умру с голоду, и это будет на вашей совести!

— Конечно, — кивнул Чудновский. — Только вы умрете не от голода.

* * *

За Колчаком и Пепеляевым пришли под утро. Чудновский обогнал всех, подлетел к тяжелым дверям с глазком. Был возбужден, нервен, старался скрыть, все время потирал руки — как бы от холода — и говорил, говорил:

— Наша ненависть есть высшая форма добра! Религия пролетариата не вялый христианский боженька, который все время плачет и призывает любить врагов, — нет! Наша религия — ненависть и сила. Мы сначала обнаружим врага, а потом убьем его. Но при этом мы будем холодны — как лед.

Начальник тюрьмы, мысленно пожав плечами (такого не слышал от рождения), щелкнул замком, потом засовом и открыл двери камеры.

Колчак стоял у окна, рядом с койкой: шинель внакидку, фуражка, руки за спиной; свеча на столике давно догорела, миска с едой осталась нетронутой.

— Застегнитесь, — приказал Чудновский. Колчак помедлил, но исполнил.

— Руки… — Чудновский должен был надеть Колчаку наручники — торжественный момент: в былые годы, когда палач связывал обреченному руки, тот делал первый шаг в преисподнюю, так считалось. Но Ербанов все испортил: курица, которую по жадности и вредности съел без остатка, — измучила совсем. В животе бурчало, ком подкатывал, и, чтобы снять напряжение, решил отвлечься — помочь Чудновскому. Поэтому произнес сурово:

— Надо, надо застегиваться, когда велят, и руки — тоже…

Здесь переполненный живот подвел, Ербанов очень громко и с большим воздушным выходом рыгнул и, чтобы сгладить непристойность, засмеялся, прикрывая рот ладошкой. Сколь ни странно — всем понравилось, захихикал Ширямов, поддержал не то смехом, не то иканием Чудновский, только начальник тюрьмы отвернулся и процедил сквозь зубы: «Скоты».

— Я могу попрощаться с Анной Васильевной? — спросил Колчак.

Чудновский с деланым изумлением посмотрел, потом повернулся к своим:

— А… зачем, собственно? — и развел руками. Теперь не просто рассмеялись, а искренне захохотали. Шутник же этот Верховный правитель…

— Торопитесь, адмирал, — не то попросил, не то посоветовал Ширямов, разглядывая себя в маленькое карманное зеркальце. — Вам спешить некуда, а у нас еще дела. От забот полон рот. Идите…

Вывели в коридор, из темной его глубины послышался вой, потом стенание — два тюремщика волокли упирающегося, на подогнутых ногах, Пепеляева, он пытался вырваться, по небритым щекам катились крупные слезы:

— Куда, куда вы меня тащите, Господи ты Боже мой, прекратите! Немедленно прекратите! Господа, я умоляю… Поймите же вы — я только выполнял распоряжения. Вот Александр Васильевич — он подтвердит: я никогда! Понимаете — никогда не имел собственной воли! Ведь так, адмирал, скажите же им! Я всего лишь формальный председатель Совета министров!

Выводные с трудом удерживали его громоздкое, тяжелое тело, вдруг наполнившееся безумной мускульной энергией.

— Господа! Нет — товарищи! Я учитель, рэволюционэр, вспомните, отец Ленина тоже был учителем…

— Заткнись! — с улыбкой прикрикнул Чудновский.

— Ленин запрещает расстреливать учителей, их не хватает, я могу принести огромную пользу детям! Надо, надо немедленно дать телеграмму Владимиру Ильичу, мы все ее подпишем, товарищи!

Колчак остановился, в глазах — равнодушное, плохо скрытое презрение:

— Виктор Николаевич, извольте вести себя прилично!

На повороте еще двое выводных удерживали рвущегося китайца: судя по всему, его тоже вели казнить.

— Во саду ли, в огороде, — пел китаец тоненьким голоском, — поймали китаиса, посадили на солому, вырезали яиса…

И снова остановился Колчак:

— Я адмирал флота и военнопленный, вы должны также помнить, что я все равно — Верховный правитель!