Конь бѣлый

…Через город — до дверей вдовы народного артиста — добрался без всяких приключений. До половины десятого, безмерно рискуя, сидел в скверике — необходимо было дождаться, чтобы соседи по площадке удалились на службу. Промедление оправданное: ведь, не дай бог, увидят чекиста у милой дамы, поползет слушок, осведомители НКВД — в каждом подъезде, и свяжут коллеги раздетого Шевчука, исчезнувшего Корочкина и неопознанного сотрудника госбезопасности, появившегося у вдовы, в одну цепь, и тогда славная женщина окажется в том же месте, где увидела некогда Таню…

Позвонил, открыла сразу, впустила и насмешливо улыбнулась:

— Предположения два: вы тогда дурака валяли, вы — подставка НКВД, а теперь пришли меня арестовать.

— А второе? Уверяю вас — оно и есть истина. — Снова улыбнулась:

— Я вам принесу костюм покойного. Вы одного роста. Благоволите обождать.

В соседней комнате хлопнули дверцы шкафа и послышалось пение: мадам с помощью сомкнутых губ воспроизводила «Боже, Царя храни…» Появилась с костюмом — двубортный коверкотовый пиджак, такие же брюки, ботинки под цвет и рубашка с галстуком.

— Ваш костюм я сожгу. На пиджаке орден Ленина и депутатский значок — выбросим их, это нехорошо. Так… — отвинтила, аккуратно положила в пепельницу. — Переодеться можно там…

Когда вышел — поднесла ладони к щекам:

— Восстал. Из могилы вышел. Уходите, я более не в состоянии.

Но документов у него не было. Никаких. Риск огромный.

* * *

В вокзальной парикмахерской сбрил усы и постригся под бокс — молодежно. В зеркале отразился не то первый секретарь обкома комсомола, не то заслуженный мастер спорта. Моложаво выглядел. Теперь опергруппы милиции и НКВД, которые наверняка шастали по перрону и залам ожидания, не обратили бы на него ни малейшего внимания. Лишь бы Анфиса узнала…

В пригородном тоже все шло как по маслу: женщина читала сыну лет семи сказку про Маленького Мука, который надел повару на голову медную кастрюлю; успокаивающе стучали колеса на стыках, усталость и перенапряжение брали свое. И Корочкин уснул. Во сне он снова шел через мост на чужую сторону, и Иренева, княгиня Вера Сергеевна, стояла у пилона и пела о двух слезинках…

— Это вы, ваше сиятельство, — подошел к ней. Взглянула удивленно:

— Бог с вами, гражданин.

…Открыл глаза, в проходе стояла женщина лет пятидесяти с аккордеоном, рядом мальчик лет десяти, аккуратненький, с белым отложным воротничком на чистенькой курточке.

— Товарищи и граждане! — вышел мальчик вперед. — Время теперь трудное, и, чтобы у вас у всех было хорошее настроение, мы вам сейчас сыграем и споем старинный романс «Две слезинки».

Она запела, Корочкин вгляделся. Господи… Это и в самом деле была Иренева, только постаревшая, подурневшая и плохо одетая. Вспомнил рассказ Дебольцова — как запела в канун переворота «Боже, Царя храни». Что было делать? Подойти, обнять, заплакать вместе — ведь до границы прошли и расстались навсегда — и на тебе…

И уже встал и хотел шагнуть навстречу, но вдруг увидел: в дальнюю дверь вагона входит патруль. Вгляделся, о, Боже, нет, это всего лишь командиры Красной армии, молодые, только что после выпуска. Наверное, поедут через день или два на фронт.

И не подошел.

Она же, проходя мимо, повернула голову и задержала взгляд на мгновение, показалось — узнала. Но не остановилась.

Корочкин смотрел на верхушки елей и сосен, что неслись за окном, и звучала, звучала мелодия из прошлого:

Затуманились синие дали,
Не вернуться минувшему вновь,
Две слезинки нам были наградой
За все то, что мы звали «любовь».

«Любовь… — беззвучно повторил он. — Неведомое чувство…» Прожил на свете вот уже пятьдесят лет — и не было. Пытался убедить себя: интерес к ней, к Анфисе, экзотический. Если она и в самом деле дочь Колчака и Тимиревой — это совершенно немыслимый эксцесс обыденности: не бывает такого, не может быть. Вспомнил, как некогда, оказавшись случайно у дома, где жили счастливые Колчак и Анна Васильевна, вдруг поймал себя на мысли, что видеть их не может — таких отстраненных от всего мира и не сводящих глаз друг с друга. Увы, ничего не светило, а ведь невесть откуда взявшееся, вспыхнувшее, точнее, чувство было таким свежим, таким сильным. Никогда не мог примириться с враждебностью Судьбы, всегда любил ее, чужую любимую, — так прячут в подушку свои рыдания по суженому, по единственному, когда он проходит мимо и не оглядывается… Женское чувство, но в чем-то сродни. Да ведь и в Иркутск поехал, обрек себя на гибель только из-за нее. Возвышенные слова, что сказал в минуту расставания с Дебольцовым, — были всего лишь уловкой, общим местом, они, поди, и не поняли…

Но Анна Васильевна канула в Лету. То есть она, возможно, и была жива еще, кто знает, но ведь сидела — в тюрьме ли, в лагере — такой женщине, героической и непримиримой, ни за что не скрыться от всевидящего ока. Уничтожение таких — это ведь и есть призвание всяких разных зуевых.