Конь бѣлый

Потрескивали поленья в камине, мягкий свет настольной лампы скрадывал лица, Верховный правитель сидел молча за огромным столом, новый военный министр и Дебольцов почтительно ожидали. Наконец Колчак отбросил папку с докладами и тихо — оттого непререкаемо — произнес:

— Арестованных членов Директории снабдить деньгами и, не чиня им никакого вреда, выслать за границу.

Воцарилось молчание. Видимо, военный министр не находил возражений. Или был полностью согласен и оттого молчал. У Дебольцова же были не просто возражения: отпустить велеречивых бездельников, которые незамедлительно возьмутся за старое? И будут топить в словесном поносе живое дело, будут оспаривать, мешать, вредить, наконец? Но субординация не позволяла произнести гневную филиппику, обличить, переубедить. И, словно почувствовав настроение Дебольцова, министр сказал:

— Но… Ваше превосходительство, неужели мы отпустим социалистов? Это же заклятые враги!

— Я согласен, — непримиримо вступил Дебольцов.

— И тем не менее я покорнейше прошу поступить согласно моей просьбе, — с непроницаемым лицом сказал Колчак. — Есть высшие интересы, господа…

— Слушаюсь. — Министр поклонился и ушел, Дебольцов молчал, и бешенство охватывало его: «высшие интересы»? Какие? В чем? Об этом нельзя спросить, глупость положения заключается в том, что Верховный может говорить все, что угодно, и не обязан расшифровывать, он же, Дебольцов, да и все остальные должны повиноваться… Какая, в сущности, несправедливость… И если бы мог — сколько бы сказал! Например, о том, что отпущенные враги всегда и безусловно вливаются в ряды врагов действующих, непримиримых. Что благодарности к великодушию не испытывает никто и никогда. И более того: враг, помилованный в подобных обстоятельствах, звереет еще больше и готов на все! Какая страшная ошибка…

— Теперь все решит отношение к нам крестьян и мобилизация, — сказал Колчак. — Власть, способная провести мобилизацию, — это реальная власть. Посмотрим, как отнесется Деникин и другие командующие, это имеет значение. Полковник, если удастся объединить усилия, мы одержим победу. Решает — победитель, вы знаете. Когда будем в Москве — тогда и скажем: Государь и только Государь! Но до тех пор… Деникин борется за восстановление власти Учредилки. Если сейчас мы объявим о наших истинных целях — мы останемся в одиночестве и проиграем.

— Александр Васильевич… — Дебольцов встал, вытянулся. — Если цель верна — с нами Бог. Если же вы намерены опереться на политическую изворотливость — вы все равно ошибетесь. Я понимаю, что теперь мы ведем не общий разговор за чашкой чая, вы получили власть и стали другим, это закономерно, наверное… Но я буду помогать вам, я все равно буду с вами до конца.

— Вы должны верить, полковник, что выше интересов России, ее достоинства, ее величия для меня нет. Есть конкретное дело: озаботьтесь назначением следователя. Найдите его. Дело о гибели Семьи — дело нашей с вами чести. Оно должно быть расследовано. Как только вы скажете мне: кандидатура существует, — последует указ министру юстиции. Действуйте.

Глава 7

Вера поселилась в дешевой и неуютной офицерской гостинице. Ее номер напоминал не то коридор, не то трамвай, треснутое зеркало стояло в простенке, кровать скрипела, дрожала и готова была рассыпаться при малейшем движении. Чайник закопченной меди, жестяная кружка и пахнущее сыростью белье раздражали, мешали сосредоточиться. «Фря я, идиотка…» — со стыдом и грустью думала Вера, но переломить себя не могла. «Скорее бы все кончилось — пристрелю гада, и в милый обратный путь. Там Новожилов, Пытин, смешной драматург, там Татлин со своей извращенной убежденностью, и все же сколь он лучше этих, золотопогонных, снующих за окном…»

Начала стричь волосы — урок, преподнесенный Панчиным, пошел впрок. Нельзя было вновь ошибиться из-за собственной неряшливой глупости. «Первым делом — выследить: где живет, распорядок дня. Второе — нанять или украсть, — Вера и на это была согласна, — лошадей, непременно хороших, быстрых, и тогда дело будет сделано. В том, что выстрел будет безошибочным, как-то не сомневалась…

Вера успела обрезать уже половину волос, когда оконная рама за спиной с треском распахнулась, и в комнату ввалился улыбающийся, даже сияющий Панчин. Аккуратно сняв папаху и усевшись на кровать, он всмотрелся в изменившееся лицо Веры и сказал с волнением:

— Рад встрече, Вера Дмитриевна… Знаете, ваше лицо ничто не может испортить.

— Помнится, вы обещали быть скромным, — холодно отозвалась Вера.

— Обещал, не отрекаюсь. Но что прикажешь делать, если ты мне снишься по ночам и я просыпаюсь, и ору дурным голосом, и понимаю, что без тебя — мрак… Пойми: жизни наши и судьбы пересеклись недаром. Что ты одна? Ты пропадешь. Обидчик же твой, палач, останется. Я ведь прав.

— А падинник как же? В Камышлове? С ним-то как быть, Владимир Васильевич?

Нахмурился, замолчал и вдруг улыбнулся светло:

— Знаешь, а я простил. Я вам, красным, всем простил. Ты догадываешься — почему? Умница…

— Я догадываюсь. Но я ничего не обещаю.