Конь бѣлый

— И не надо. Все в руце Божией… А знаешь… — вгляделся, — без волос — длинных — ты еще лучше…

…Через полчаса они подъехали к воинской части. Часовые пропустили, не глянув, Панчин вел уверенно, и, миновав плац, вошли в механическую мастерскую. «Братец, — позвал Панчин в никуда, но тут же подбежал солдат. — Тряпицу какую, — повернулся к Вере. — Папаху сними, револьвер на стол, сейчас все приведем в порядок». Между тем солдатик примчался с сомнительного вида тряпкой, смущенно протянул: «Портяночка, вашбродь, уж не взыщите». — «Ступай, не взыщу. — Разорвав пополам, протянул Вере: — Давай, хорунжий. Боевое оружие предназначается для боя. Револьвер — для ближнего. Известны случаи, когда нерадивость владельца приводила к отказу, заеданию и — гибели, как следствию. Чисти, полируй, машина должна сверкать и щелкать как новенькие часы!»

Трудились недолго — Вера имела дело с наганом, правда, до сего часа никогда не разбирала и не чистила — работа тем более ее не в шутку заинтересовала. Увлеченно собирая оружие, вдруг услышала за стеклянной перегородкой голоса. «Дай прикурить», — просил низкий голос. «Изволь», — отвечал высокий. «И вот, представляешь, — продолжал низкий, попыхивая сладко папироской (так казалось Вере), — стоят краснюки в нижнем белье, босые…»

Вера дернулась, наклонилась к стене.

— А как провалим все… — одними губами произнес Панчин. — Держи себя в руках, хорунжий…

Между тем голос продолжал: «Спрашиваю: кто застрелил парламентера? Это, говорю, военное преступление. Вы что же, не знали, что окружены? Мы, говорю, без лишней крови хотели… А теперь вас, сволочь красную, я по всем законам должен в расход пустить!» — «И пустил?» — «Отпустил… жалкие, трясутся, в глазах ужас животный. Я видел, как их расстреливают. Я тебе скажу: с одобрением наблюдал. А сам — не смог…» — «Они смогут. Вот когда попадешься — тебе салат нарежут, вспомнишь свою доброту». — «Вспомню. Только я ведь русский. А не Троцкий».

* * *

Судьба или нечто совсем противоположное явно благоволили Сомову: он остался жив вопреки логике, здравому смыслу и тяжести ранения. Только голова постоянно саднила, иногда появлялась тошнота, и, самое главное, потребность в женском теле исчезла бесповоротно. Иногда прапорщик (был пожалован за совершенное) подолгу стоял при входе в бордель, ловил взгляды девочек, иногда даже часами напрягался у дырки в соседний нумер (содержательница была «на связи» и потому способствовала), но, чтобы не сочиняли скверных анекдотов, — всегда объяснял «служебной надобностью». Что творилось другой раз на хорошо видимой кровати или на ковре, какие невероятные позы принимали временные любовники, как рычали, и стонали, и выли — нормальному человеку такого ни за что не перенести, Сомову же все эти видения только портили настроение и вызывали дикую хандру (слова этого он, естественно, не знал), которая переходила в запойное пьянство. Теперь даже о Вере прапор вспоминал как о чурке, ударившей невзначай по ноге больно и пропавшей. «Сволочь… — думал, — это из-за тебя, тобой обездолен, и высшее наслаждение жизни утрачено без остатка и надежды. Чтоб ты сдохла, стерва…»

На беду Сомова, газетка с его портретом и захлебывающимся описанием «подвига» попалась на глаза начальнику контрразведки, в которой Сомов теперь служил на правах младшего офицера. Генерал взъярился. Подвиг был и вообще сомнительным, но уж во всяком случае — не газетам распространяться о подобном на потеху обывателям и радость врагам. Компрометируют такие сообщения святое дело — зачем писать, беса тешить. Ну, случилось, беды большой нет, чем врагов меньше — тем лучше, но оглашать…

Генерал вызвал Сомова и долго выспрашивал о подробностях. Когда же простодушный насильник обрисовал в красках подлость «большевистской девки», обласканной и вскормленной на собственной груди, — вдруг озверел, затопал ногами, разорался и выгнал из кабинета. У Сомова сразу же вспухла голова, засаднило все тело, и Вера мгновенно представилась в виде бабы-яги, коя влезла на голое беззащитное сомовское естество и начала совершать чудовищную гадость, о которой и помыслить неможно…

Генерал же тер виски и долго вытирал руки носовым платком: хотелось вымыться и спрыснуться одеколоном, брезгливое чувство было столь велико, что его превосходительство изволил мотать головой, словно подобным образом можно было отрясти сомовский липкий прах…

В дверь постучали. То была не общевходная дверь — для служащих, офицеров и прочих, а противоположная, тайная, предназначенная для встреч с личной агентурой (полагалось по должности иметь «на связи» агентов и даже «работать» с ними, чего генерал, естественно, никогда не делал) или с агентами — особо важными — подчиненных. Вспомнил: о встрече просил подполковник Корочкин, это было связано с успешным разгромом большевистского подполья в городе.

— Войдите, — сказал, растирая виски и рассматривая фантомно возникшего Корочкина, который стоял молча и скромно в ожидании вопросов руководства. — Привели?