Конь бѣлый

— Ну, ясно дело… Кому под нож охота. А стрелял. Я тоже стрелял, господин следователь. — Затрясся, скорчился. — Господи… Меня рвало… Потом… Понимаете? Наизнанку… Это все так страшно было, я головы своей не чуял, ноги деревянные сделались… Вы поймите, господин следователь.

— Кто еще? Стрелял?

— Латыши. Ну — черт их знает, у нас ведь в революции много пришлых из сочувствия. Как ни бум-бум по-русски — так и латыш. А я подозреваю, что то мадьяры были или венгры? Как их назвать… Коммунисты из Первого Камышловского полка коммунистического… Али еще откуда? Что разницы, господин следователь, между коммунистом мадьяром али якутом каким или даже русским? Одна цена, кровь…

— Сколько их было?

— Голов пять. Может — шесть. Лопочут чего-то… Не русские, им все равно, такое дело… А и то — двое отказались в девиц. Испугались.

Дебольцов подошел, сел, вглядывался: лицо — хорошее, славное, очень русское. И глаза незамутненные, светлые, и нос трогательно курнос, не убийца, не варнак — человек…

— Как же ты… смог? — только и спросил, и Якимов ответил, громко проглотив слюну:

— Я не знаю… Затмение вышло. Слова комиссаров наших так захватывают, господин полковник, — не усомнишься ни в чем. И вроде бы я, заводский черный глухарь, — получаюсь как бы мессия, спаситель, понимаете? Вляпался я…

* * *

В тот вечер Дебольцов окончательно понял: идет борьба — не оружием, нет… За души людские сражаются две силы. Одна из них ядовита и убедительна, вторая идейно разрознена, несовершенна духом. И конец поэтому предрешен.

— У-бе-ди-тель-на… — повторил вслух. — Да ведь — чем?

Грустные то были мысли. Если доброго — вроде бы — человека возможно мгновенно увлечь обещанием безнаказанного разбоя и легкой крови — был ли такой добрым? Или это только казалось, мнилось сусальным радетелям народного счастья? «А может — и не верили никогда…» — вспомнил страшные слова Бабина. Тому — жандарму, проницающему сердца и души, наверное, виднее было, но как же горестно сознавать, что народ твой ничтоже сумняшеся поддается черной заразе, чуме и погибает на глазах… Откуда такая нестойкость, незащищенность от бациллы, податливость чужому влиянию…

Бричка подвезла прямо к палатке, играла гармошка, навстречу выбежала Надя, лицо у нее было грустным, глаза страдающими, обняла, прижавшись, заплакала: «Алеша, нам надо поговорить, меня одолевают тяжелые мысли, безысходные…» Подошли к костру, он тлел неподалеку от старой березы, знакомая мелодия «Муромской дорожки» плыла над лесом… Надя тронула угли палкой, они вспыхнули, по лицу пошли отсветы, блики, стало тревожно.

— Что ты ищешь здесь? — подняла глаза. — Что тщишься доказать? Ты называешь большевиков «коммунистами», почему?

— Странно, ты должна знать это лучше меня. — И, увидев, как в глазах — добрых, бесконечно любимых — появились слезы, устыдился сказанного. — Прости, — произнес искренне, — прости и не сердись… Понимаешь, большевики — это кличка, наподобие воровской, чтобы «косого» не спутали с «кривым». Но суть одна: построение бессмысленного общества, в котором все равны. Но ведь это иллюзия, ведь вожди большевиков всегда будут кушать слаще и жить лучше, нежели простые пособники. Это закон, Надя, это всегда так было. Получается, что смысл в том, чтобы наиболее бездарные и жадные, сволочные и ненавистные диктовали свой устав всем остальным… Город Солнца, понимаешь? И многие верят, способствуют. Как удержать в повиновении «равных»? Топором и доносом, другого пути нет, потому что черная зависть всегда будет в основе такого общества, воровской малины, точнее…

— Послушай… — Надя покачала головой. — Ты страстно говорил, но ведь ты преувеличиваешь, не так ли? Ну ведь есть, есть порядочные люди среди большевиков, это же несомненно! Они искренне убеждены в своей правде, в избранности своей, в том, что несут счастье всем без исключения.

— Это не так…

— Это так! Мой отец был таким, попробуй опровергни! Хорошо, он любил главного изверга, как ты говоришь, Ульянова. Но ведь эта любовь не мешала быть ему, всегда оставаться порядочным человеком!

— Мне больно возражать, прости, но… Нет, Надя, нет. Настал бы, без сомнения, день, когда порядочность покойного Дмитрия Петровича вступила бы в неизбежный конфликт с практикой его родной партии. И тогда ему оставалось бы только два выхода: стать преступником или умереть. Если они победят… А они победят, увы, сегодня это уже ясно, — тяжкая участь ждет миллионы их нынешних товарищей… Пойми: невозможно спасти народ, впавший в безумие. Мы все обречены, увы…

В мае армии Колчака вышли к Волге. Казалось, еще одно, последнее усилие, и власть Ленина станет вчерашним днем. И всего-то надобно было, чтобы войска генерала Деникина поддержали, чтобы поток противодействия стал общим.