Конь бѣлый

Заводские строения таяли и исчезали. «Как будто во сне…» — подумал Дебольцов. Мастера он узнал: когда сибирцы входили в город — стоял за спиной и ругался матом.

* * *

Работы велись полный световой день, никто не роптал, для бородатых мужиков с завода дело это было как бы самооправданием: мы не причастны к убийству, мы поможем изобличить убийц, мы найдем тела мучеников…

Гнус висел в полуденном воздухе, было сыро и прело, папоротники поднимались высоко, после обеда моросил дождь, превращая быт в форменную муку. Дебольцовы жили в палатке армейского образца — Алексей считал делом чести разделить неудобства и тяготы с добровольными помощниками, но если для тех работа была привычной и вечно грязные сапоги и лица — обыденностью, то для Алексея и Нади все это было почти подвигом: в прежней жизни переживать такого не приходилось.

Находки являлись каждый день, постепенно они стали однообразными и ничего нового к имеющейся уже картине не добавляли: пуговицы от военной одежды — такая была у Государя и наследника, от белья мужского и женского, от обуви — попадались и фрагменты, в одном из кострищ Алексей нашел часть обгоревшего голенища: и непрофессиональный взгляд сразу же мог отметить небольшой размер — сапоги вполне очевидно принадлежали Алексею Николаевичу. Нашлось пенсне — наверное, Боткина, не часто видел Дебольцов личного врача Семьи, но пенсне узнал. Были и страшные находки: Соколову принесли палец неизвестно чьей руки. Долго смотрел — нож или скальпель вполне профессионально отделил сустав по фаланге, сделать так мог только один человек среди убийц — Юровский. Он был фельдшером. Но зачем это понадобилось Юровскому? Что снял с отрезанного пальца? Кольцо? Соколов убрал находку в коробочку для кипячения шприцов, сказал с глухим отчаянием, давясь словами, которые ничего не могли выразить:

— Вы посмотрите, полковник… До какого же ничтожества надобно пасть, чтобы сделать такое… Вы беретесь объяснить природу подобного поступка?

Дебольцову не хотелось вступать в дискуссию — что он мог сказать? Большевики — эманация 666, нелюди, спроецированные на Россию из преисподней. За что? И народ, и Государи виновны однозначно: крамола высшей властью не пресекалась, а значит — поощрялась. Государь шел на бесконечные уступки красной сотне (и черной тоже — бессмысленной, бесполезной), народ это все либо поддерживал — по радостной злобе и отсутствию ума — у немногих, либо безмолвствовал в подавляющем большинстве, что исторически являлось основой тысячелетнего царства антихриста, Ильича то есть.

Но зачем рассказывать обо всем об этом добросовестному чиновнику? У людей типа Соколова есть ведь только черное и белое. В этом следователь разобрался. А оттенки, тончайшее предчувствие причин и столь же тонкое осмысление следствий — зачем это славному Николаю Алексеевичу? Даже очевидное не захотел проверить — шпалы в логу Поросенковом поднять…

— Зверство, Николай Алексеевич; озверел, обезумел народ и лично господин Юровский. Ну и что? Убийство Семьи неповинной станет достоянием истории, и через сто лет все отрекутся: не я, скажут, другие… А я не виноват, мне каяться не в чем; а что, друг мой, — и такое, кто знает, случится: через века какой-нибудь идиот в радостном отечестве, сытом и счастливом, в городе Солнца, найдет, движимый неясным чувством вины, останки святые, и соотечественники вцепятся, радостно застенают, устроят всеобщее позорище без признаков покаяния, и, как славные города Греции спорили о том, где родился великий слепец (я это обстоятельство еще по корпусу помню, у нас добрый словесник был, все мечтал вбить в нас Трою и Одиссея с Пенелопой), начнут звонкий мордобой по поводу последнего пристанища мучеников… И парадокс будет в том, представьте себе, что потомки убийц станут собирать подписи в пользу похорон на том месте, где зарезали царя и Семью, и людей безвинных, а другие будут кричать на весь мир, что следует закопать — и торжественно, заметьте — в родовой усыпальнице, для чего закрыть в ней общественный театр… Славное будет времечко; слава Богу, никто из нас до этой гнусности не доживет…

В один из дней рабочие извлекли из шахтного ствола труп маленькой собачки. Соколов послал за Алексеем, тот явился и, увидев, почувствовал дурноту: то была добрая его знакомая, ласковая, игривая Джемми, китайская собачка младшей дочери, Анастасии Николаевны.

— У нее сломан хребет, и я могу предположить, что собачка была жива до тех пор, пока труп великой княжны не положили на траву, чтобы раздеть… Тогда Джемми выскочила из рукава, и бравые ребята легко с нею справились. И швырнули в шахту… Кстати, об обыске тел. У вас есть суждение?

— Судя по бриллианту в десять карат, что нашел здесь капитан Шереметьевский, логично предположить, что были и другие камни. Скорее всего, их зашили в лифы платьев княжон, а здесь нашли и достали. Сколько счастья, я думаю, было у товарища Свердлова и других ответственных товарищей… Я думаю, они устроили коммунистический субботник и чистили загаженные нужники в Кремле.