Конь бѣлый

— Вы злы, полковник… Только помните: ненависть — от кого бы она ни исходила — бессмысленна.

— Возможно. Тогда где трупы? Мы не приблизились к разгадке ни на шаг.

Соколов долго молчал и вглядывался в посвежевшее, загорелое лицо своего помощника.

— Вам на пользу пребывание на воздухе… Что же до вашей очередной колкости, полковник, скажу так: кто верит — найдет. Я ли сам, мы ли с вами — найдем, не сомневайтесь.

Рабочие у костра грустно тянули частушку про речку, которая выгнулась и повынула из груди страдающее сердечко. Дебольцов подошел к палатке, Надя дремала, «Письма темных людей» (этот эпистолярный средневековый опус Дебольцов принес из публичной библиотеки на Вознесенском проспекте; после ухода большевиков библиотека прозябала и была очень рада случайному офицеру, попросившему для жены развлекательное чтение) — валялись на полу, лампадка у иконы Богоматери погасла.

— Миленький ты мой… — Алексей с нежностью провел по руке жены. — Я погубил твою жизнь…

Надя проснулась, улыбка тронула губы, потянулась к Алексею, прижалась к плечу:

— Я думаю: там, на перроне, когда меня хотели убить, — ты ведь не случайно пришел? Тебя Господь послал мне в утешение, я люблю тебя и благословляю тот миг, когда встретилась с тобой… У тебя неприятности. Соколов?

— Он убежден, что на пороге успеха… Это страшно, потому что никакого успеха не будет, Николай Алексеевич идет ложным путем. И самое неприятное: он не понимает психологии большевизма, он верит, что эти толпы есть народ, народ русский, который, как известно, всегда прав. Они не народ, Надя, они кровавое подобие народа, мираж, способный убивать… ты видела старую березу?

— Да… Грустное зрелище.

— Давно, в XVIII веке масоны ставили такие мраморные деревья с обломанными ветвями на могилах своих близких, друзей, членов ложи. С детства еще помню рассказы об этом — весьма таинственные… Так вот: есть образ народа как в песне: «Среди долины ровныя…» — помнишь, «могучий дуб». А есть гнусный запах из болота, он плывет над травой и превращается в убийц и воров… Это видимость народа, дрянь, верь мне!

Пуговицу с орлом фирмы «Бух», которую Алексей нашел на следующее утро в траве, неподалеку от старой березы, он не отдал Соколову: такие пуговицы, золоченные огнем, носил Государь. Вокруг орла мерцали цвета побежалости — находка горела в костре. «Память о человеке, которого любил, имею право», — непререкаемо решил Дебольцов.

На другой день он присутствовал при допросе бывших охранников Дома особого назначения. Первым конвоиры завели в кабинет караульного начальника Медведева — то был высокий, тонкий телом человек, разысканный уголовным розыском в больнице, согласно проскрипционному списку. Видимо, Медведев много пережил после уничтожения Семьи, о многом передумал, у него, — когда вошел, — подкашивались ноги и серое грязное лицо выражало крайнюю степень усталости. Из дела явствовало, что осенью в Перми, при оставлении города красными, Медведеву было поручено взорвать мост через Каму, но он не сделал этого и сдался передовым частям белых.

— Почему? — кратко спросил Соколов, и Медведев столь же кратко ответил:

— Совесть… замучила, господин следователь.

— Хорошо. Что вам известно об убийстве Царской семьи?

Дебольцов стоял у иконы Христа Спасителя спиной к Медведеву, но будто вторым зрением видел его погасшие глаза, сломленную спину — сидел Медведев сгорбившись, опираясь о стол локтем.

— Ну, разбудили их, потом вниз — там стены деревянные, ну — чтобы рикошетом, значит, не поубивало, ну, стулья принесли, они как бы сели…

— Кого не «поубивало»? — Соколов кивнул секретарю: — пишите.

— Известно — своих! Ну, он и говорит…

— «Он» — это кто?

— Комендант, само собой, Юровский. Вас, говорит, спасти хотели, но это не вышло, так мы теперь вас здесь и расстреляем. Дальше я только слышал, господин следователь…

— Что? Что именно вы слышали?

— Дак — выстрелы револьверные — ну, из комнаты той… И крики… Страшно кричали — женщины, конечно, других голосов не слыхал… Я ведь в саду у окна стоял, понимаете?

— В саду?

— Дак — услал меня Юровский — иди, велел, слушай — не слыхать ли будет. Дак еще как и слыхать-то было! А собаки царские выли… Несказанно… Плакали по хозяевам. Их две, даже три было. Джек, ну — Джой и маленькая, Джим, что ли… Ее потом убили…

— Когда «потом»?

— А все уже лежат, а она из рукава одной девушки царской — шасть! Ей от хребет и переломили. А посля на штык — и кровью по царю — собаке, мол, и собачья смерть…

— Все у вас?

— Все… Я через эту собачку понял, господин следователь. Злодеи мы все, злодеи…

Его увели, и тут же вошел следующий: патлатый, с тонким, вдохновенным лицом деревенского поэта.

— Фамилия?

— Якимов Анатолий Александров… Значит.

— Мы допросили вашу сестру Марию. Она сказала, что вы — хороший человек.

— Не знаю… Может, когда и был… А сейчас…

— Кто стрелял в Семью и людей?

— Юровский, Никулин… Медведев еще…

— Он отрицает это.